Крайний от дороги дом – как раз напротив партизанских могил – заняли под караульное помещение. Мать поселилась отдельно, в другом конце улицы. Пока тихо, у нее свои дела и заботы. Уже принимала роды.

– Гляди – родятся! – воскликнул Молокович. Нормальное выражение узкого, вытянутого лица Молоковича – удивление. Будто и сам только-только на свет появился. Удивляясь, радуется, удивляясь,. сердится, пугается – все удивляясь. Глаза всегда большие, детски вопросительные. Но в партизанах с весны сорок второго, почти такой же «старик», как Сергей Коренной.

Утром, когда уже начинают оживать краски и звуки, но мир все еще кажется неподвижным, Толя и Головченя увидели что-то движущееся – человека, бредущего через луг к посту. Вскоре рассмотрели, что человек в коричневом костюме и босиком.

– Что стало с моим Савосем? – хмыкнул Головченя.

Парень действительно очень похож на Савося. Правда, ростом бог не обидел, но личико такое же, как у Савося, пухлое, разве что пошире да покруглее.

– Добрый день, – как со знакомыми, поздоровался парень. Голос у него хриплый, словно продирающийся сквозь сон.

– Ты кто? – спросил Головченя.

– Липень[8].

– Ого, значит, горячий парень.

– Мне надо в партизаны.

Парень посмотрел на свои босые ноги, грязные пальцы пошевелились, будто стараясь помочь мягколицему увальню выразить все, что надо.

– В банду захотел, бандит! – Головченя зловеще округлил глаза. – Толя, зови господина начальника.

Пальцы грязных ног вздрогнули, но белое лицо парня осталось сонно-безразличным.

– А борода? – спросил он.

– Что борода?

– Как у партизана, борода.

Внутренний смех уже подергивает плечи Головчени, но он по-прежнему злобно таращит глаза.

– А ты откуда знаешь?

– Я приходил. Ефимов меня знает. А сегодня хотели полицаи забрать – вот, убежал.

– Ты-ы, убежал?

– Ага, а боты не успел.

В ожидании, пока с ним разберутся, Липень спит на потертой соломе, словно за этим и явился. Будить его приходится три раза в сутки: к завтраку, к обеду, к ужину. И все почесывается. Любят «беляки» новичков.

– Да тебя еще расстреляют, может! – заорал на него Головченя.

– А нашто? – удивился Липень.

– Ишь ты – нашто! Многое – нашто. Война тоже – нашто!

Во взводе вроде ничего и не изменилось в последнее время, про Бакенщикова уже не говорят. Что бы ни происходило у тебя за спиной, главное теперь все равно другое – то, что перед тобой: немцы, война…

Сергей Коренной пришел с «губы» в тот же вечер, как его посадили: комиссар приказал освободить. Да и Сырокваш, конечно, вступился за «старика». Только наган не вернули: Мохарь отдал своему заместителю.

– Сердитая собака – волку корысть, – сочувственно встретил Бобок Сергея.

А Коренной с тихой лютостью попросил:

– Ладно, дед, помолчите на этот раз. Можете?

– Могу, Сереженька, – даже смутился старик.

Уже три дня спокойно вокруг Костричника. Даже тревожно делается от этой тишины. Переспали еще одну ночь, а утром дверь со стуком распахнулась, крик дневального:

– Подъем! В ружье!

Хватая оружие, на бегу пиная тех, кто еще не проснулся, один за одним выскакивали на улицу. Среди всех лиц выделяется потное и серое – Носкова. Это он прибежал из секрета, поднял тревогу.

– Шаповалов остался наблюдать. Ночью мы ползали к деревне. Выстрелы были, пистолетные. Деревня и теперь как вымершая. Не разберешь, может, засели там.

Значит, Низок снова трясут. Кому-кому, а этим пограничным «ничейным» деревням достается. Судьба деревни теперь, как и человеческая: на одну все беды, другой как-то везет. Пока везет. Вот Костричник – в трех километрах от Низка, а немцев тут с сорок первого не было. И самолеты – на Зубаревку да на Вьюны летят, хоть там и жечь уже нечего, а Костричник словно не видят.

Торопливо шли, почти бежали через соснячок, полинявший за лето. Толя хотел взять у матери сумку, но она не отдала, а почему-то рассердилась: «Вот иди!»

В кустах много людей из Низка. С постилками на плечах, в теплых кожухах. Теперь человек уходит из дому на одну ночь, а берет с собой то, что будет необходимо через месяц. В кустах и гуси и коровы. Одна буренка подошла к дороге и так глупо, протяжно мукнула. Все на нее посмотрели.

Вот и опушка засветилась. Белоголовый Шаповалов и его молчаливый дружок Коломиец, приподнимаясь с земли, оглядываются на звук шагов.

Деревня – за канавой, разрезающей низкий луг. Ни людей на улице, ни утренних дымов над крышами.

– Вы, Анна Михайловна, останетесь здесь, – говорит Пилатов. Морщит лоб, стараясь показать, что у него имеются веские командирские соображения. Мать тихо говорит:

– Что мне тут делать?

Сергей Коренной попросил:

– Правда, останьтесь, Анна Михайловна.

А «моряк» предложил:

– Мне дайте вашу сумку, перевяжу – не пикнет.

Мать устало, неохотно улыбнулась.

– Кого-то надо оставить здесь, – говорит Пилатов, снова морща лоб, – чтобы не обошли. Останешься!

Смотрит на Толю. И все, кроме матери, заметно обрадовались командирскому решению.

– Знаешь свою задачу? Наблюдать вправо по опушке.

Знает Толя, очень хорошо знает! Глаза неловко поднять на хлопцев.

– Пусть вот он. – Толя тычет пальцем в сторону новичка. Липень уже с винтовкой, правда очень сомнительной: приклад самодельный, на железе следы окалины.

– Да ты дисциплины не знаешь! – рассердился Шаповалов. А другим уже не до него.

Толя смотрит на цепочку людей, удаляющихся, спускающихся по лугу к канаве. Чуть позади – так, что она видит спину и прикрытую кепкой голову Алексея, – идет мать. Большая сумка делает совсем маленькой черную, в плюшевой жакетке фигурку. Чем дальше от опушки, чем ближе к деревне, тем беззащитнее выглядят люди на широко открытом лугу. Вот цепь подалась вправо, теперь мать как раз за спиной у Алексея. По одному, держа винтовку на весу, перебегают по кладке канаву Коренной, Круглик, «моряк».

Шаповалов взял у матери сумку. Поджидает за канавой, пока она осторожно идет по кладочке.

Деревня молчит, мирно или подло, но молчит.

Шаповалов протянул руку, чтобы помочь матери сделать последние шаги по кладке, и тут стукнул выстрел. Толе показалось, что бледный купол неба вздрогнул, наклонился, когда он увидел, как пошатнулась черная фигурка на кладке. Хотелось крикнуть: «Падай же! Ложись!» – и страшно было, что вот сейчас она упадет…

А цепь, как бы споткнувшись на выстреле, снова движется к деревне, растягиваясь, разрываясь посередине, охватывая два крайних дома. Женская фигурка, изломленная большой сумкой, уходит влево, туда, где Алексей.

Партизаны уже на огородах. И будто разбудил кто деревню: женщины откуда-то появились.

Нелепо же выглядит Толя здесь, на своем «посту». Медленно пошагал к деревне.

Бабы плачут у распахнутых сараев (эти, видно, не угнали своих коров), причитают, как над покойником.

Может, кого и убили. Но деревня не сгорела, и уже есть улыбки. Привыкли люди даже к тому, к чему вроде и невозможно привыкнуть. А где борода Головчени, там и шуточки.

– Люблю кияхи, – говорит пулеметчик, но руку протягивает не к решету с вареной кукурузой, которое босоногая девушка-подросток держит у живота, а чуть повыше.

– Дя-ядька, ну-у! – как-то очень обрадованно пугается девушка.

Толю увидел Пилатов и сразу нахмурился.

– Кто тебе разрешил оставить пост?

Толя молчал. Пилатов посмотрел на его лицо внимательней, улыбнулся:

– Ладно, хорошо.

– Кто выстрелил? – спросил Толя у Головчени.

– Липень наш, кто ж еще! Хотел проверить, с какого конца винтовка стреляет.

Возле одного двора толпятся люди, все идут, бегут туда.

– Убили кого? – спросил Головченя у женщины.

– Дедушку Тодора. Прошлый раз двух внуков увезли в Германию, а теперь вот – самого.

Убитый лежит среди двора, большой, широкобородый. Босые ноги, руки раскинуты с какой-то не мертвой, а скорее усталой свободой. На корточках сидит женщина, отгоняет от его лица мух, будто человек и в самом деле только спит. На его выцветшей грязно-пепельной рубахе два растекшихся пятна крови. Женщина, наклонившаяся над мертвым стариком, тихо спрашивает: