Место начальника полиции, которое после Порфирки занимал Хвойницкий, отдали какому-то Зотову, присланному из города. Говорят – бывший лейтенант. Сразу начал вводить в полиции военные порядки. Выдворил из больничной прачечной Анютку и еще одну семью и устроил там караульное помещение. Теперь бобики должны ночевать все вместе. Каждое утро их выводят во двор для муштры. Хлюповатенький начальник полиции бегает перед строем, далеко слышен его пронзительный голос. Привязался за что-то к вахлаковатому Ещику и к бородачу Емельяненко. Жители с удовольствием наблюдали, как ползают по земле два мешка, судорожно подтягивая вслед за собой винтовки.
– Ну, эти навоюют немцу.
– Хоть на лопату их бери.
Новое начальство решило партизан посмотреть и себя показать. Как всегда перед вылазкой в деревню, полицаи долго толкались около комендатуры. Наконец двинулись мимо завода к лесу. И тут произошло неожиданное. Потом стало известно, что двое партизан подошли к заводу по какому-то своему делу, а тут полиция на них, ну, они и пальнули. А в ту минуту все казалось ловко подстроенным. Когда из-за ближайшего к лесу дома застучали выстрелы, с полицейским воинством произошел полный конфуз. До этого случая жители еще не видели «своих» полицаев в деле. А тут налюбовались всласть. Ни одного выстрела в ответ. Три десятка бобиков точно испарились. Только и видели, как полз по грязной канавке длинный Хвойницкий – «живая ужака». Через три минуты полицейские были в противоположном конце поселка, за комендатурой. Спрятались за немцев. Но это было грубым нарушением стратегии тыловых немцев: бобики должны быть не позади, а впереди. Их собрали и цепью двинули к лесу. Долго, очень долго шли они туда. Со стороны казалось, что все они одной веревкой связаны – каждый тянет остальных назад. Партизан в лесу не оказалось. Тогда из-за колючей проволоки вышли немцы и тоже прошлись по опушке.
Новый начальник полиции спешил, кажется, во всем. В поселке уже знали, что он набивается в женихи к Леоноре. У таких «женихов» теперь очень влиятельный сват – Германия. Полицейская любовь означает: «Либо я, либо Германия».
Дела ночные и дневные
Ночью поселок встряхнуло тяжелым взрывом, совсем близким. Перед уходом на работу Толя заметил, хотя и не придал этому значения, что пиджак у Павла сырой, точно его отмывали от грязи.
На шоссе около аптеки всех уже поджидал Голуб.
– Приказано идти к бетонному мосту. Подняли его хлопцы. Посмотреть, как они его…
Голуб на радостях даже разговорчивым сделался.
Возле моста много начальства. Грузный немец в толстых цейсовских очках все пробует ногой взгорбившийся асфальт, точно желая втиснуть его назад. Порохневич с серьезным лицом слушает ругательства шефа. Взрывом лишь вскинуло и раскололо бетонную плиту, подняло асфальт. Эх, не знали они про бомбы, которые когда-то приметил тут Толя! Перейдя канаву, Толя незаметно скосил глазом за куст. Да нет же, подобрали! Лишь два нежно-зеленых пролежня светлеют в траве. Ольшаник положило веером, забросало грязью, везде валяются березовые плахи и обгоревшие дрова.
– Трубу под мостом закладывали, чтобы сильно рвануло, – тихо пояснил Павел.
– Тут бомбы две лежали, помнишь, я тебе говорил, что можно костер разложить… – шептал Толя, явно примазываясь к чужому делу.
– Маловато твоих бомб, видишь.
Павел непонятно усмехнулся и отошел к Порохневичу, который, проводив шефа, сам теперь неодобрительно пробовал ногой асфальтовый горб. Порохневич сбрил свои жесткие черные усы, но стал от этого не моложе, а почему-то совсем стариком.
– Срезать это надо, – чуть шепеляво говорит он. Наклонившись, переводит рукой педаль велосипеда и добавляет не то раздраженно, не то с насмешкой, обращаясь почему-то к Павлу: – Работайте, раз не умеете работать.
Бедный Голуб принимает это на свой счет, смущается:
– Мы ничего… мы заделаем…
– Нажми на этих бездельников, Голуб, пусть почувствуют, – говорит Порохневич и уезжает.
А через два дня новое событие.
– Слышали? – заговорил Казик, догоняя всех на шоссе. – Шмауса украли. Одного немца придушили, а Шмауса с собой забрали. Мы спим, а хлопцы разгуливают рядом. Даже гусей офицерских прихватили. Не спасли немцев гуси.
Встречные селибовцы переглядываются заговорщицки: все уже знают. Толе не терпится увидеть знакомый барак. Ведь там побывали они. Вот за этим деревом или у этого угла ночью стоял партизан!
В деревне известно больше. Оказывается, дверь открыл лагерный переводчик Шелков, которого Толя тогда на шоссе называл сволочью. Он же и немца убил. А девушка, работавшая судомойкой, ушла с партизанами. Мишка Михолап видел, как они шли через деревню.
– К утру уже. Двое впереди, с ними переводчик, машет руками и все смеется. И девка в ботах, штанах…
– Гляди – снарядилась. Загодя, знать, собралась, – прикинул Повидайка.
– А за ними человек весь в гусях. Я и не раскумекал поначалу, что за чудо. Аж это немец под гусями. Шеи им связали и понавешали на Шмауса…
– Только двое партизан и было? – не поверил Казик.
– Потом еще шли, из этих или не этих.
А Павел все молчит, и так, словно знает еще что-то. Играет желваками да улыбается.
Подъехал на своем велосипеде Порохневич.
– На дробилку не пойдете.
– Ну какая там работа сегодня! – весело соглашается Казик. – Слышали, Лука Никитич?
– Я не о том. Моториста убили. Партизаны.
Шабрук, который подбежал как раз под это слово, издал икающий звук. Черные Михолапы все вместе улыбнулись какой-то одной улыбкой.
– Не хотел идти с ними, ругаться еще стал. Дурак, конечно. А убивать все же не за что, – добавил Порохневич.
– Оно так, – неопределенно заговорил Повидайка, – хлопцы с оружием, ну и стреляют.
– Собака же был, – возразил Порохневичу Михолап-старший, – обрадовались некоторые (взгляд в сторону Шабрука), думают, что всё уже. Нет, голубчики, рано на шею людям полезли. Отстрел хлопцы делают.
Ушли к песчаным карьерам и там валялись целый день. Шабрук не показывался.
Павел и Казик, а с ними и Толя решили пройти дальше, где пленные расчищают трехсотметровую полосу вдоль шоссе. Дым от костров уходит в лес и там повисает на елях, а на вырубках непривычно голо, как в доме, из которого внезапно вынесли знакомые вещи. Завернули к костру, у которого на плащ-палатке полулежит «доброволец» – так окрестили немцы полицаев из военнопленных. Он занят тем, что сует ногу в огонь, не боясь сжечь сапог. Сырые концы обгоревших еловых палок едко дымят, глаза у него слезятся. Поздоровавшись, Казик завел речь о куреве. «Доброволец» достал пачку сигарет и подал. Все это не глядя, насупившись. Многозначительно, но так, что при желании можно и не придавать этому значения, Казик отметил:
– Немецкие.
– Немецкие, а какие еще, – сердито проговорил человек.
Лицо у него широкое, веснушчатое и, пожалуй, добродушное. И глаза голубые, но взгляд темный, тяжелый. Увидев человека в таком же, как на нем, желто-зеленом мундире, «доброволец» снова полез сапогом в костер. Подошедший спросил:
– Кто такие?
– Люди – кто ж еще! – отозвался тот, что лежал.
– Да вот дорогу асфальтируем, – охотно пояснил Казик. – Говорю, ловко придумано – лес рубить. Попробуй теперь партизаны подойти к шоссе – все на ладони.
В Казика уперлись выпученные изучающие глаза. У этого «добровольца» вместо лица то, что называют рылом: красное, тупое.
– Какие еще партизаны? Бандиты.
Потом произнес начальственно:
– Плохо работают.
– Кто, бандиты? – лениво спросил лежащий.
Глаза у откормленного тупицы точно еще больше раздулись.
– Непонятлив, Иванов, стал. Смотри!
И пошел в сторону леса.
– Начальство? – полюбопытствовал Казик.
– Собака, дурак набитый. И сытый.
Казик опять поинтересовался:
– Не опасаетесь, что из лесу выйдут?
– Да где они тут, не слышно.