– Кто его знает? Он уверен, что раз человек из раскулаченной семьи, значит, такой, как сам он. А потом Ваня его дочку от менингита вылечил. Может, это?

Больные уже на крыльце. Виктор пробежал мимо посторонившихся женщин, поправил повязку на голове и зашагал в сторону комендатуры.

Проснулся Толя ночью оттого, что в зале громко шептались.

– Алексей, ну что за ерунда, это же не игрушечки!

– Правда, Алеша, не надо.

Мать и Павел от чего-то отговаривают Алексея, а он помалкивает и скрипит стулом, – видимо, обувается.

Не началось ли то «завтра», о котором Толя разговаривал с Лисом?

– Ты хоть оденься хорошенько, – вынуждена сдаться мать.

Помешать брату, заявить, что и он, Толя, пойдет? Мама сразу рассердится и не пустит никого – это будет справедливо, по крайней мере. Но куда они собираются? Толя вскочил с кровати.

– Лошадь подгонят из лесу хлопцы. Лис корзину яиц и самогон приготовил, – непонятно сказал Павел и засмеялся. Его не видно в темноте, но легко представить, как играют, перекатываются желваки на его щеках, как ястребится его крючковатый нос.

– Смотрите только, дети, – шепчет мама.

И Павел уже – «дети». Куда уж там Толе лезть!

– Вы куда? – спросил Толя, выйдя в зал.

– Завтра узнаешь, – нахально отозвался старший брат.

Павел сказал:

– Подарочек готовим.

Ушли они, тогда мать объяснила:

– К Порохневичу. Туда партизаны придут. Только бы все хорошо.

Маня молчала, когда они уходили, и теперь молчит. Но не ложится. Мама подсела к ней на кровать. Скажут слово и долго сидят молча.

– Мама! – позвал Толя, когда она вошла в спальню.

– Что тебе?

– А мы скоро уйдем? В партизаны.

– Спи вот.

– Эх, были бы партизанами!

– Что это с вами сегодня? Ты думаешь, обрадуются там, если мы сегодня придем? Меня все время просят, чтобы поработала еще.

– Тебе хорошо! А мне?

– «Хорошо»! Глупые вы.

– В войну надо одному жить. Тогда – что хочешь!

– Ничего, детки, придет время – уйдем.

Часы пробили. Потом еще раз.

И вот на шоссе что-то застучало, послышалось: «Хальт!», «Хальт!»

В окно видно: голубоватый, струящийся свет прожектора, установленного над бункером, мечется по темным, как бы вдруг вырастающим крышам домов, по стволам сосен, устремляется вдоль шоссе и опять возвращается к возу, стоящему на обочине. Лошадь пугается яркого света, выворачивает оглобли, вот-вот опрокинет телегу, высоко нагруженную мешками.

Павел и Алексей возвратились не скоро. Тотчас разделись до белья и только тогда заговорили.

Павел сообщил:

– Стоит возле бункера.

– Мы видели, – подтвердил Толя.

– А знаешь, Аня, кого мы встретили! – вспомнил вдруг Павел. – Красноармейца, которого я тогда у Порохневича спрятал. В колодце которого нашли.

Сказал бы: Толя нашел.

– Группа шоссейку переходила, когда мы с подводой своей возились. Порохневича он по голосу узнал, а то никак не могли свои своих признать.

– А коня мы самогонкой напоили, – заговорил наконец и Алексей.

– Зачем? – удивилась мама.

Это может и Толя пояснить: чтобы веселее было. Толя возбужден больше всех, хотя ходил-то на дело не он. Счастливо похохатывая, он интересуется:

– А немцам оставили?

– Знаешь, оставили. У тебя была бутылка, Алексей?

– Я Лису отдал, а он в корзину всунул и говорит: «На поминки».

– Шмауса вы там не встретили? – спросил Толя, намекая на то, что ему многое известно.

Сегодня уже нет смысла скрывать от Толи некоторые вещи, и Павел говорит:

– А Шмаус – живой. Порохневич видел его. В деревню приводили. Нальют ему стакан самогонки: «Пей, Шмаус, ты хороший парень!» Пьет.

– Бедняга, вот, наверное, морщится. – Толя все же рад за Шмауса.

– Спрашивают у Шмауса: «Дадим автомат – будешь немцев бить?» – «Нет, не буду, у меня три брата в армии». – «А полицаев?» – «Полицаев – буду». Он все просит, чтобы в Москву его отправили.

– А цитру он захватил с собой? – любопытствует Толя.

– Не до музыки нам было, когда забирали его.

Утречком явилась всезнающая Анютка и сообщила:

– Ой, любочки, в комендантском двори партизанский кинь стоит. Хвойницкий дундит: «Бандиты награбили, пьяные прямо на комендатуру наехали и убежали».

Толя незаметно вышел из дома. Телега уже за колючей оградой. Лошадь выпряжена, скучает под стеной. А по шоссе прогуливаются жители – их многовато для такого раннего часа – и засматривают во двор комендатуры. Около подводы толпятся полицаи, немец-часовой держится в сторонке.

Чтобы лучше видеть, Толя полез на чердак.

Осмотревшись, отыскал в доске дырочку от выпавшего сучка и припал к ней глазом. Полицаи отошли от подводы подальше, уступив Фомке право исследовать ее. Коротконогий Фомка, как бес, вертится возле телеги: то снизу заглянет, то на цыпочки встанет, то корзинку тронет пальцем. Полицаи и немцы (немцев уже трое – выползли из бункера) поощрительно хохочут, но сами пятятся. Наконец Фомка осторожно, пальцами обеих рук поднял корзинку, и… ничего. Полицаи загалдели, а Фомка прижал добычу к животу, отскочил подальше и, смеясь, показывает: мое, не отдам! Даже бутылку извлек, похвастался. Полицаи сразу заспешили. Бородач из деревенских полез на воз, второй подставил спину, готовый принять мешок.

Толя пригнулся, все в нем сжалось от ожидания.

Ему показалось, что крыша с оглушительным грохотом взлетела вверх. На голову посыпалось. И сделалось тихо-тихо. Тишину, испуганную, какую-то очень пустую, не может заполнить тонкий, протяжный, будто улетающее эхо, крик:

– Э-э-э-э…

Толя выглянул в распахнутую дверь чердака. Воза нет, и полицаев нет.

Ага, поднимаются с земли: один, другой… А поближе к тому месту, где стояла телега, на земле дергается что-то красное и жутко, не переставая, тянет:

– Э-э-э…

Кубарем, как заяц, Толя скатился вниз, вбежал в дом.

– Где ты пропадал? Не выходите, – распоряжается взволнованная мама. Лицо ее так непохоже на глуповато восторженные лица Павла и Алексея, да, видимо, и Толино.

– Еще хватать начнут, – говорит мать.

А бабушка, как курица, над которой распластал крылья коршун, то присядет, то к окну бросится. Из окна тянет холодом: вывалилось несколько стекол.

– Слышите – стреляют. Или это показалось мне? – доносится голос дедушки.

– Э, глухая тетеря, – сердится бабка.

А Толя все пытается рассказать свое:

– Я думал – крыша на меня…

На работе сегодня есть о чем поговорить. Больше всех судят-рядят Повидайка и Казик.

– Ловко, знаешь-понимаешь, хлопцы это самое…

– Работают ребята, и не лопатами, как мы.

Младший из братьев Михолапов начал потешаться над бородачами («Из троих одного не собрали!»), а Порохневич вдруг сказал:

– Немцам это и надо.

И снова та же противная ухмылочка на безусом уже лице, которая так злила Толю в первые дни, когда только пришли немцы. А кажется, сам же собирал «подарочек» для полицаев!

Когда все ушли к машине сгружать щебенку, Порохневич сказал Павлу при Толе:

– Разрядили мину у своих на горбу. А немца – ни одного.

– Какие они свои, Лука Никитич? – возразил Павел.

– Бобики, – вставил Толя.

– Ну, конечно, теперь ничего не остается. Когда собака взбесится, ее, не раздумывая, убивают. Но разве обязательно, чтобы их столько было? Молодые – почему они? Хотя бы эти Леоновичи, два брата! Я их батьку знал, не большого ума человек, но безобидный, как теленок. Никакой он не враг был, а из детей его вот кого сделали…

– Ничто их не оправдывает, – не согласился Павел.

– Да я не о том.

В воскресное утро около комендатуры выстроилась большая колонна крытых машин. Загадочно и зловеще чернели их пустые чрева. Эсэсовцы в черных накидках поверх шинелей чего-то ждали, скучившись под соснами. Это настораживало. Мама решила: