Она смотрела, как Идир уплетает лепешку; из уголков рта у него вытекали две струйки растаявшего масла, и Аази время от времени вытирала их, смеясь:

— Ничего, пусть ест досыта. Он не уверен, что вечером у него будет что поесть. Ты что-то хотела мне сказать?

Ку наконец решилась; собравшись с силами, как человек, поднимающий тяжелую ношу, пролепетала:

— Я пришла… я думала…

Тут кто-то, не постучавшись, толкнул дверь ногою. В комнату ворвалась Давда.

— Здравствуй! — воскликнула она, увидев Ку, и сразу же стала осыпать Идира поцелуями, Аази вопросами, а Секуру оглушать звоном своих золотых украшений, которые она умело, рассчитанными движениями, всячески выставляла напоказ.

Аази и Секура переглянулись — они понимали друг друга. В это время, к счастью, Акли позвал жену — он только что вернулся домой; Давда вышла, как и появилась, словно ураган.

Ее вторжение, а особенно понимающий взгляд, которым обменялись молодые женщины, помогли рассеять неловкость: лед тронулся. Ку перестала колебаться и все выложила своей подруге.

С тех пор как Ибрагим возвратился из Недромы, он жил на то, что скопил, занимаясь торговлей.

Когда у него не осталось ни гроша, он попытался вновь открыть лавку в Недроме, но за время его отсутствия все продовольственные товары, выдававшиеся по карточкам, оказались распределенными между другими торговцами. А в свободной продаже товаров просто-напросто не было. Ибрагим продал магазин и вернулся в Тазгу. За год он израсходовал все, что у него было, и они снова впали в нищету. Ибрагим нанялся на дорожные работы и, чтобы сохранить за собою место, стал делать то, что делали все его товарищи: время от времени он приносил своему начальнику яиц, цыпленка. В базарные дни он иной раз отправлялся за шестнадцать километров, чтобы привезти начальнику большой кусок мясной туши, а расплачивался он, по-видимому, из собственного кармана. Зато трое его детей, жена, мать и он сам никогда мяса не ели. Летом он косил сено на полях начальника, осенью пахал его участок, и делал все это за полцены, лишь бы сохранить за собою пятьдесят франков в день — плату за то, что с утра до ночи, какая бы ни была погода — солнечная, дождливая или ветреная, — копал землю и дробил камни.

Секура говорила монотонным, тягучим голосом, Аази слушала, и перед ее глазами постепенно развертывалась горестная, трагическая картина беспросветной жизни, которую влачила семья Ибрагима.

При виде острого, как у хищной птицы, профиля, синих глаз и тонких губ начальника Ибрагима нередко охватывало чувство возмущения, и он охотно дал бы ему пощечину, но мысль о трех малышах в отрепьях, о некогда полных, а теперь ввалившихся щеках Секуры заставляла его вновь смиренно браться за тачку, лопату и мотыгу и терпеть свою нищету, как вол терпит гнетущее ярмо. Жаловаться? Кому? Людям, облеченным властью, конечно. Но облеченным властью наплевать на его трех малышей и жену. Вернуться к ним вечером, даже и без этих несчастных пятидесяти франков, значило бы допустить, чтобы они тихо, как свеча, угасли от истощения, а он готов был претерпеть все, лишь бы избежать такой развязки.

Их клочок земли обрабатывала Секура. Внезапно она захворала. Ибрагим надеялся, что аллах исцелит ее, но она не поправлялась. Надо было звать доктора, а он жил в восемнадцати километрах от них. Это был казенный врач. В его обязанности входило два раза в месяц приезжать в Тазгу и бесплатно лечить неимущих. Но уже пять месяцев никто его здесь не видел. Заплатить ему за вызов? У Ибрагима не было денег.

Зато начальник проявлял к нему в эти дни исключительное внимание. Он перестал брать подношения, вечером отпускал Ибрагима раньше других, потому что тот мог понадобиться больной. Каждый день начальник справлялся о ее здоровье. Как-то вечером, преисполненный благожелательства, он отвел Ибрагима в сторону и сказал:

— На все воля аллаха. Жаль, что у меня нет денег, чтобы помочь всем друзьям. Я охотно давал бы им взаймы без процентов, просто давал бы им деньги, но всемогущий не одарил меня богатством, и мне еле-еле хватает на себя.

Он старался придать своим холодным глазам сострадательное выражение. Ибрагим прекрасно знал, что начальник сильно нажился за счет тех, кто в поте лица трудится на окрестных дорогах, и знал также, что начальник чудовищно скуп и держит в черном теле даже собственную семью. Ибрагим уклончиво махнул рукой и отошел. Но не успел он сделать несколько шагов, как начальник окликнул его.

— Твое несчастье меня глубоко трогает. Я дорожу тобою как работником. Если тебе нужны деньги, я попробую уговорить брата, пусть ссудит тебе немного.

Брат начальника был пустой малый, ничем не занимался и не хотел заниматься. В семье с ним никто не считался; он приходил домой только поесть, а остальное время разгуливал с ватагой Уали. Но начальник, прикрываясь его именем, заключал выгодные сделки.

Секура была очень плоха. Она спокойно говорила о скорой смерти, и чувствовалось, что она в этом убеждена и что это ей безразлично.

— Ты сильный, Ибрагим, — сказала она как-то, — ты молодой и честный. Аллах всегда вознаграждает тех, кто идет праведной дорогой.

Ибрагим был так взволнован в эту минуту, что даже не вспомнил о начальнике: да, как же, аллах всегда вознаграждает праведников!

— Ты переживешь все это и опять разбогатеешь. Только не забывай детей.

Она подумала, что Ибрагим снова женится, когда ее не станет, и отвернулась: зачем ему видеть ее слезы?

— Не разговаривай, — возразил Ибрагим. — Отдохни немного, скажешь мне все это завтра.

На другой день Ибрагим послал за доктором Никозиа — он был сыном итальянского каменщика, принявшего французское подданство. Начальник обещал немного денег, остальные Ибрагим где-нибудь раздобудет.

Он оставил доктора с Секурой и Идиром, а сам отправился на работу — нельзя же лишаться пятидесяти франков. Как только он явился на работу, начальник подозвал его и опять отвел в сторону.

— У моего брата сердце каменное, словно и не мусульманин он. Этот сукин сын согласен одолжить тебе денег только из двадцати процентов, да и то насилу его уговорил. Прикинь, подходит ли тебе это. Впрочем, я знаю, ты согласишься, ибо что такое деньги, когда дело идет о спасении любимого человека?

Начальник был воспитан в старых правилах, он не сказал «жены». Ибрагим согласился и тут же получил деньги. Вечером он отправился домой, унося в кармане деньги, а в памяти — алчный блеск, который мелькнул в глазах начальника, когда сделка была заключена.

Врач определил у Секуры тиф, осложненный общим истощением; необходимо было поместить ее в больницу и хорошо кормить, пока она не выздоровеет. За свой визит господин Никозиа заломил такой гонорар, что Ибрагим только глаза вытаращил: с тех пор как он стал работать поденщиком, у него ни разу не бывало столько денег. Пришлось обратиться за помощью к Акли, и тот, по совету Давды, ссудил ему некоторую сумму, не требуя процентов.

Секуру положили в больницу, и недели через две, с помощью холодных ванн, диеты и уколов, она выздоровела. Она возвратилась в Тазгу, но, как ни бился Ибрагим, у него не хватало денег на обильную пищу, предписанную врачом; а тут еще надо было расплачиваться с начальником и с Акли. Экономии ради приходилось убавлять и без того недостаточные порции кускуса, и Секура замечала, как все трое ребятишек мало-помалу худеют и становятся все бледнее. Пусть бы недоедали она сама и Ибрагим, пусть бы недоедала свекровь, но дети!.. Этого она уже не могла вынести, потому-то и пришла к Аази.

Ку уже умолкла, но Аази все еще смотрела на нее, словно ожидая продолжения. Так вот какова эта женщина, которой она так завидовала бессонными ночами, завидовала вот этому несчастному существу, терпящему неисчислимые телесные страдания, неисчислимые муки душевные! Аази будто очнулась от сна. Она крепко прижалась лицом к лицу Секуры и прошептала, заливаясь слезами:

— Ку! Бедняжка моя!

Обе долго плакали, потом Аази встала и начала наугад вытаскивать из сундука с приданым платья, шали, фуфайки; она совала их в переполненные руки Ку. Что же касается ячменя, она в тот же вечер велит подпаску нагрузить на мула целый мешок и доставить его подруге.