Лем изменил мелодию с задумчиво-сентиментальной на задумчиво-лирическую.

— И поведал Антор человеку этому в благодарность за все блага, нам предоставленные, философскую свою теорию мира. И я присутствовал при том, способный запомнить ее и рассказать этому самому миру. Что сейчас и сделаю, вспоминая встречу мою с великим Антором, вечным странником и истины неутомимым искателем. Аминь.

Не прекращая перебирать струны, Лем взял свободной рукой чудесным образом вновь наполнившуюся кружку и опустошил ее. После чего снова изменил мелодию, теперь на задумчиво-философскую, весьма достойную озвучивать застенки разных там академий.

— Философия века нашего такова, — начал Лем. — Все зиждется на четырех основополагающих столпах, кои суть следующие принципы.

Первый — если может приключиться что-то неприятное, то, чем более оно неприятно, тем более его вероятность. Вывод: самая крупная неприятность случается обязательно.

Второй принцип суть содержит такую: люди все всегда доводят до абсурда. Сие зело потребно иметь в виду королям и правителям, дабы не удивляться потом, с чего бы вполне приличное государство превратилось в сонм мелких княжеств, в коих каждое строение — отдельный феодальный замок. Ну, это самый возвышенный пример.

Третий же принцип состоит в утверждении, что любую вещь или идею можно опошлить. Сей постулат весьма широк, он обстоятельно включает даже два предыдущих.

Четвертый несколько другого характера, но тоже взирает на психологию человеческую с точки зрения циника прирожденнейшего. Его содержание следующе: если всем плохо, то это кому-то выгодно. Если всем хорошо, значит, ты умер и находишься в раю. Но раз всем хорошо, то кому-то это невыгодно. Он постарается обратить реальность. Вывод: ад — бывший рай, рай — бывший ад. Сие вечно, как истина.

Вот что поведал Антор, и ушел не прощаясь, полагая себя полностью щедрому человеку отплатившим. Так оно и было. После него, взяв жену, немногие пожитки и тоже не прощаясь, покинул опостылевший ему хладный кров щедрый человек, оставив меня в одиночестве гордом осмысливать произнесенные вирши.

Ибо:

На холмах Северной Глюкляндии

Я изнывался от тоски…

Позже слышал я, что человек этот щедрый пришел в столицу Глюкляндии, красивый город Глюкву, и стал там большим начальником, руководствуясь мудрыми принципами жизни, Антором ему изложенными. Жена же его второй леди страны стала, аккурат после супруги монарха Глюкляндии, царя Карягиозиса. И живут они поживают, добра праведного и неправедного наживают, мудрыми принципами, Антором великим изложенными, руководствуясь.

Лем торжественно завершил сказ, сильно ударив по струнам в каком-то там, не помню каком, мажорном или минорном, аккорде. Схватил кружку, опрокинул себе в рот. И возмущенно заорал:

— Навай! Где мое пиво?! Забыл наш уговор?

— Щас, погоди, я мигом…

Трактирщик умчался. Лем что-то сердито забормотал под нос.

— Все, на сегодня хватит, — заявил он, принимая полный сосуд из трясущихся рук хозяина. — Я устал.

— Но…

— Говорю, устал. Да еще и условия не создают, какие надо. Я же сказал: пока пива будет в достатке, народу весело. Начнешь жмотиться — пожалеешь.

— Извини, Лем, — развел руками трактирщик. — Заслушался.

— Ладно, прощаю. Но я действительно устал. Сегодня больше сказок не будет. Ставь всем выпивку, Навай, не жадничай.

Навай с недовольным видом разнес по трактиру пиво, не забыв никого. Видать, сильно он ценил общество Лема, раз до такой бесцеремонности дошло.

Жуля, зевая, поклевала жареный картофель, потом извинилась и призналась, что хочет спать.

— Комнаты для гостей? Есь маненько, — ответил Навай. — Монета за ночь — и хучь отрядом поселись. Жалко, что ли?

Я порылся в карманах и обнаружил монет пять разного достоинства. Выбрал среднюю и всучил ее трактирщику. Тот даже не глянул и кинул ее куда-то за прилавок.

— Наверху, вторая дверь направо.

Я галантно пропустил Жулю вперед по лестнице и поднялся следом, старательно отводя глаза. Узкий коридорчик гостиницы наводил на настойчивые мысли о том, что здесь давным-давно не было никакой уборки; паутина в углах угрожающе нависала над головой, грозя в любую секунду погрести неудачливого путника в несметных количествах сетей, сотканных бесчисленными поколениями пауков. Идти было неудобно, стены запылились; раньше я вообще не предполагал, что пыль может оседать на стенах подобно пустынным барханам, теперь мое неверие получило серьезный удар. В дальний конец коридора даже не рискнул посмотреть, опасаясь за содержание снов.

Вторая дверь направо оказалась самой чистой и, похоже, наиболее часто используемой, грязь на ней была не такой выдающейся, как везде вокруг. Похоже, гостиница иногда все-таки служит по своему прямому предназначению.

Дверь без замка недовольно заскрипела, пропуская нас внутрь. Комната, вопреки ожиданиям, оказалась прибранной и совсем не пыльной. Двухместная кровать была чисто и аккуратно застелена, дожидаясь клиентов. Жуля покраснела и смущенно посмотрела на меня.

— Пойду вниз, — сообщил я. — С Лемом поговорю. Если что случится, зови. И не бойся, никто не тронет, пока я рядом.

К стене был прислонен длинный брус, способный выдержать большие нагрузки. Я показал его Жуле.

— Закройся хорошенько. Утром увидимся.

Полагаю, девушка незамедлительно после моего ухода последовала рекомендациям. Ну что ж, на этот вечер груз с плеч долой. Можно расслабиться.

Внизу Лем что-то настойчиво вдалбливал Наваю. Увидел меня, осклабился и замахал рукой.

— Не забыл? Пиво ставлю.

— Как же, забудешь, — проворчал я. — Пиво, конечно, терпеть не могу, это такая гадость. Но ладно. Надо характер бороть.

Навай принес бутылку вина, к которому Жуля даже не притронулась. Я прикинул и решил, что лучше сначала прикончить вино, а то потом на вкус будет совершенно наплевать.

Разлили. Выпили. Неплохо. Вкус сложный, похож на смесь фруктовых ароматов, к которым человек, не владеющий чувством меры, добавил спирта. По сути, это вовсе не вино, а совсем даже коньяк. Я глянул на Лема. Вроде бы недавно совсем пьяным был. Сейчас — как стеклышко. Удивительно.

Молча повторили. Бутылка опустела. Лем схватил ее и с размаху швырнул в самый дальний и темный угол трактира. Раздался жалобный дрызг и сочный переливчатый звон, свидетельствующий о неоднократном прибегании к этому способу избавления от лишней стеклотары.

— Вот, — заключил Лем, удовлетворенно потирая руки. — Щас будем пить. Навай!!!

— Ась?

— Пива давай!

— Нету пива.

— Как нету?!

— Выдули все. Бочка пустая совсем, даже не капает.

— Офигел, что ли?

— Ну вот, — обиделся трактирщик. — Сам все выпил, щас еще и обзывается. Если хошь, могу самогон дать.

— Бушь? — спросил меня Лем. И тут же: — Конечно, бушь. Лады, тащи свою сивуху.

На столе возникла бутыль с мутной жидкостью; постепенно оседали какие-то соринки, упущенные нетвердой рукой и косым глазом фильтровальщика. Ну и гадость!

— Ну и гадость, — прокомментировал Лем, брезгливо глядя на медленно собирающийся на дне мусор. — Кузляцы никогда не умели гнать хороший спирт. Все время из какой-то пакости делают. Однажды мышиный хвост вытащил — поверишь ли? Навай потом клялся, что ни в чем не виноват. Ага, как же. Только и ищет способа насолить. Впрочем, тот самогон был неплох. Продать, что ль, секрет изготовления водки из мышиных хвостов в Римкрим?

— А здесь разве не Римкрим?

— Римкрим с той стороны леса. На самой развилке харчевня стоит, от нее минут десять топать до деревни. А это Куз-Кубады, тут все люди ни туды и ни сюды, туповаты, пьяноваты, на все им наплевать, лишь бы выпивку достать. Не хотел бы я здесь жить, одним словом. Правда, на деньги они и не смотрят, для них это несущественно.

— Я заметил. Навай даже не глянул, сколько я за ночлег заплатил.

— Навай вообще ничем не интересуется. Другой бы давно прогорел, но только не он и не здесь. Чужаки для него не есть предмет поживы. Их он кормит и обслуживает почти даром, за символическую мзду. Деньги здесь ничто, капуста. Хоть туалет ими оклеивай, некоторые так и делают. Местные платят Наваю не бабками, а услугами, продуктами и обществом. Хотя черт знает, каким образом тут вообще общество сложилось. Сплошные пофигисты. Само место уже такое, глухое и темное. И туземцы соответствующие. Навай смотрит, как люди пьют и общаются — и больше ему ничего не надо.