— Я и не обижаюсь. Вы лучше скажите, как вам удается взлететь с такого аэродрома с полной нагрузкой?

— Хитрого в этом ничего нет. Нужно старание и чуть-чуть умения, — ответил Хитали и, устроившись поудобнее, начал вспоминать различные эпизоды боя. Изредка он слышал, как в другом углу землянки приглушенно шептались молодые летчики.

— Тише, ты! — доносилось до него.

Глядя на молодых пилотов, он узнавал себя, свои первые шаги по дороге войны. Вот так же и ему когда-то командир и партийные активисты помогали находить свои ошибки. Теперь это делает он сам. И здесь большим стимулом в ратном труде стали гласность, сравнимость результатов боевых вылетов.

Заботясь о повышении боевой выучки новичков, Хитали добивался, чтобы все атаки летчики выполняли с высокой точностью, чтобы каждый боевой вылет был шагом вперед, интенсивно использовал показные полеты над аэродромом, разборы характерных ошибок после вылетов.

Ускоренный ввод в строй молодых пилотов потребовал от всех поисков неиспользованных резервов. И они были найдены прежде всего в совершенствовании методики обучения. С молодыми летчиками предполагалось, прежде чем повести их в бой, выполнять контрольные полеты в такой последовательности: простой пилотаж в зоне, затем на полигоне и лишь после этого их планировали на боевое задание. Но Хитали предложил другой путь ввода летчиков в строй: обучать отработке элементов боевого применения сразу на полигоне. Зачем, рассуждал он, утюжить воздух в зоне, не заходя на полигон? Ведь только стрельба и бомбометание давали право летчику на боевой вылет. А если он не умеет стрелять и бомбить, незачем брать его на боевое задание.

И Хитали не ошибся. Подготовка по предложенному варианту оказалась более эффективной. Без ущерба для качества боевой выучки удалось сократить сроки ввода в строй молодых летчиков. Был брошен призыв: «От полигона на фронт — один шаг!» Стоило отбомбиться на отлично, и летчика планировали на боевое задание наравне со «стариками».

Как стремительное течение горной реки ворочает каменные глыбы, по ходу отшлифовывая их друг о друга, так и фронтовая жизнь обтесывала, шлифовала технику пилотирования молодых летчиков, стирала грани между молодыми и старыми пилотами.

Улучшилась в эскадрилье и партийная работа. Она стала как-то заметнее, весомее. Развернулась активная борьба за примерное выполнение каждым членом партии боевых заданий.

Став наставником молодых, Хиталишвили внимательно присматривался к ним, глубоко вникая во все детали их боевой жизни.

Как-то подметили товарищи перемену в настроений одного из летчиков. Летчик на вопросы товарищей отмалчивался. А перед Захаром таиться не стал, знал, что тот «стучится» в его душу не из простого любопытства. Летчику и в самом деле требовалась помощь: отыскался брат в фронтовом госпитале, всего сутки езды — и он мог увидеться с ним.

Мелочь? Вовсе нет. Хиталишвили прекрасно помнил слова замполита Выдрыча — изучать людей, знать их нужды. Отпущенный на три дня летчик возвратился совсем иным. Он готов был выполнить любой приказ, драться с удвоенной энергией.

Быстро сработался Хиталишвили с новым замполитом. Приказ, распоряжение, строгий спрос с подчиненных — все это нерушимо остается за командиром. Но во много раз возрастает «вес» твоего приказа, если первые помощники — коммунисты соединяют твои усилия со своими, идут в первой линии летчиков за претворение в практику твоего замысла.

Так постепенно научился Захар искусству воспитывать людей и зажигать на боевые дела.

Наиболее сложные элементы полета Хиталишвили обычно показывал летчикам над аэродромом. А когда гул стихал и самолеты оставались в капонирах, он шёл с молодежью в землянку и с присущей ему терпимостью объяснял каждому его ошибки. Захар не кричал на молодого пилота, допустившего ошибку, и не читал ему длинных нотаций. Для него было главным — думает ли летчик над причиной ошибки, ищет ли ее, и всегда давал возможность исправиться; предпочитал лично вмешиваться лишь тогда, когда в этом была необходимость. У него было такое правило: посей самостоятельность — пожнешь смелость и инициативу.

Хитали никогда не унывал, увлекая всех своим задором и энергией. «Душа полка», «Горный орел» — так называли его во фронтовой газете. И мало кто знал, что он не спит ночи, кусая губы от сознания собственного бессилия найти любимую девушку.

С освобождением от немецко-фашистских захватчиков новых населенных пунктов Хитали радовался больше всех. Как горели его глаза! Какой восторг охватывал его! Впиваясь взглядом в оперативную сводку, которую мы получали ежедневно, он до боли стискивал запястья, напрягаясь всем телом, словно готовясь к прыжку. Из груди его вырывался вздох облегчения:

— Теперь и до Михайловки недалеко!

Мы перелетели на Миус-фронт и готовились к боям за Левобережную Украину. Я тогда облетывал после ремонта самолет и во время полета обратил внимание на непонятное явление. Стоило сбавить мотору обороты, как машина делала попытку свалиться в штопор. В голове неожиданно пронеслось: удастся ли посадить самолет? Это было опасно: на посадке необходимо уменьшить скорость до минимума, а как же тогда удержать машину в горизонтальном положении? От напряжения мокли лопатки под гимнастеркой, а самолет по-прежнему не подчинялся моей воле. Пришлось прекратить пилотирование и пойти на посадку.

Как назло ухудшилась погода. Казалось, вся земля была затянута серой парусиной, которой не было ни конца, ни края. Я ждал встречи с аэродромом, как ждут приближения берега уцелевшие после бури моряки, едва державшиеся на единственном обломке мачты.

Самолет на малой скорости вел себя неустойчиво, мне с трудом удалось удержать его газом, а он несся над аэродромом, не имея ни малейшего желания приземлиться в положенном месте. Скорость не уменьшалась, и только серый покров аэродрома все быстрее мчался навстречу. Рывком убираю обороты двигателя, но самолет долго не сбавляет скорости. Неожиданно наклонившись, он резко ударился о землю левой «ногой». Все усилия выправить аварийное положение ничего не дали. Машина описала на одном колесе небольшой круг и легла на левую плоскость. При этом подогнулся винт и подломалось левое шасси.

Я вылез из кабины со смешанным чувством стыда и досады. Было горько и обидно до слез, однако кому докажешь, что произошло не по моей вине? Злился на себя, на самолет, на злополучный этот полет, так неудачно закончившийся. Самолет оттащили на стоянку снова на ремонт, а я, укрывшись за капониром, долго слушал неодобрительные вздохи инженера полка Михаила Григина. И вдруг послышался знакомый мне голос. Я знал, что Захар всегда поможет попавшему в беду, и вышел ему навстречу. Захар побарабанил пальцами по плоскости, успокаивающе проговорил:

— Эка невидаль: выправить две лопасти винта и сменить консоль крыла…

Его глаза светились таким искренним участием, что мне тотчас захотелось рассказать все подробности поведения самолета, объяснить, как это случилось. Однако Хитали жестом руки остановил меня: не надо об этом. Он не сомневался в моей невиновности и был уверен, что причина кроется в самолете. Его поддержка подбодрила меня. Сразу будто стало легче и на душе потеплело.

Но вот для разбора случившегося прилетел заместитель командира дивизии. Коренастый, всегда хмурый, он смотрел исподлобья испытывающим холодным взглядом.

— Какие тут могут быть оправдания? — сухо заключил заместитель после осмотра и добавил с металлом в голосе: — Сломал — отвечай!

После такого заключения начальства меня охватила тревога. И тяжесть вины снова легла на мои плечи. «Не верит», — промелькнуло в голове.

— Рано делаете выводы, — возразил Хиталишвили. — Тут надо разобраться. Возможно, не отрегулированы тяги управления.

Утром, когда прибыли на аэродром, Хитали сам изъявил желание облетать самолет. Вызвались помочь и мои надежные друзья — воздушные стрелки Абрамов и Яковенко. Они всегда рядом, в беде готовы подставить свои плечи.