Наконец мечта Хитали сбылась. Как-то вызвал меня командир дивизии подполковник Рыбаков, сменивший полковника Чумаченко и, справившись о моем здоровье, сказал:

— Надо отвезти Хитали в Харьков. Полетите на боевом самолете. Там не задерживаться. Полетный лист оформите, как спецзадание.

Позднее я узнал, что Василий Николаевич до прихода в дивизию не раз летал в тыл врага для связи с подпольщиками, перебрасывал разведчиков, участвовал в операциях, которые принято называть спецзаданием.

Невозможно передать радостные чувства, которые охватили Хитали. Мысленно он был уже там, в Михайловке, в семье Шляпкиных. Как он торопил меня с вылетом!

А я представлял себе, как он, Герой Советского Союза, с пятью орденами на груди, появится на пороге широко распахнутой двери и увидит ее, чье имя пронес через многие фронты Отечественной. И уже в следующее мгновение она с криком «Захар!» кинется ему навстречу, упадет на его грудь, и он почувствует волнующий запах ее волос, обнимет свою Наташу, крепко прижмет к сердцу…

Погода не благоприятствовала полету, но Хитали не мог откладывать, и, заверив комдива, что все будет в порядке, мы поднялись в воздух.

Только отошли от аэродрома километров на десять, как небо неожиданно потемнело, покрыв землю непроглядным черным пологом. Блеснула молния. На кабину самолета стала наплывать облачность. Видимость резко ухудшилась. «Ильюшин-2» вздрагивал нервной дрожью. Эта тряска машины передалась на ручку управления. Было такое впечатление, словно кто-то хочет вмешаться в управление. По стеклу фонаря кабины забарабанил дождь.

Уж не вернуться ли? А что обо мне подумает Захар? Самолет бросало из стороны в сторону, словно щепку в водопаде. С трудом удерживаю ручку. Но отступать поздно. Остается только одно — идти вперед.

В подобных случаях действуют лишь бесстрастные законы аэродинамики и физики. Небо полыхало ослепительно яркой молнией. Один неверный шаг, и самолет мог оказаться в центре грозового облака, где мгновенно разнесло бы машину в щепки.

Впервые в этом полете мы с Хитали поняли, что для летчика страшна не только война. Казалось, в черной грозовой пелене скрывалась необузданная сила, стремившаяся не пропустить, разломать самолет. Молния слепила глаза. Она сверкала совсем рядом, готовая вот-вот пронзить самолет.

Вспомнилось детство. Мы с товарищем с упоением скачем на конях-хворостинках вокруг стога сена. Неожиданно разразилась гроза, и я спрятался в стог. Волосы поминутно сползали мне в рот, сено засыпалось за воротник, и я в страхе зажмуривал глаза, когда молния освещала стог, а гром содрогал землю. Вот так же и сейчас хотелось спрятаться от грозы, закрыться от мечущихся стрел молнии.

Самолет то и дело проваливался в какие-то ямы, не слушался рулей, с минуты на минуту мог врезаться в землю. И как я обрадовался, когда увидел впереди небольшой просвет! Показался горизонт. А над ним узкая полоска света.

Вот и аэродром. Захожу на посадку. Выпускаю шасси, щитки, — все как положено. Сажусь. Выключаю мотор, вылезаю из кабины. Хитали опережает меня, он уже на земле, около фюзеляжа. Шагаем к небольшому двухэтажному домику. Там диспетчерская служба и метеостанция. Там я должен подписать полетный лист на обратный маршрут.

— Трухнул? — спросил меня Хитали, обнажив в доброй улыбке свои белые, ровные зубы. Кривя душой я не своим голосом выпалил:

— Нисколько!

Однако Захар был очень взволнован и поглощен своими мыслями. Ему было не до меня.

Спустя час-полтора мы были на железнодорожном вокзале. Узнав, что пассажирский поезд будет через два часа, решили подождать в сквере на привокзальной площади.

Гроза, которая изрядно потрепала наши нервы, давным-давно ушла на север. Молния все еще сверкала, пронзая небо яркими зигзагами. После перенесенного испытания, которое устроила нам капризная погода, чувствовалась усталость, но Хитали старался не подавать вида. Он сидел молча, много курил, с нетерпением поглядывая в ту сторону, откуда должен был показаться пассажирский поезд.

Поезд пришел вовремя, без опоздания.

Захар до хруста сжал мою руку, быстро вскочил на подножку вагона и, повернув голову в мою сторону, крикнул:

— Пока, через неделю встретимся!

Сиплый гудок паровоза — и поезд тронулся.

«Хитали, дорогой мой друг! Хоть бы все хорошо было! — подумал я, провожая взглядом последний вагон поезда. — Хоть бы все было так, как ты ожидаешь, Захар! Ведь ты заслужил это!»

У войны свои законы, свой язык, и мы научились его понимать. При возвращении с боевого задания, когда линия фронта остается позади, обычно уже не ждешь беды.

Легким движением ручки управления перевожу самолет на бреющий. И вдруг толчок. Попробовал рули. Нормально, самолет послушен.

— Кажется, в стаю птиц врезались, — передал по СПУ воздушный стрелок Иван Абрамов.

Температура масла резко подскочила. Греется мотор. Почему? А самолет уже в районе аэродрома, можно садиться. В радиаторе закипела вода. Пришлось выключить двигатель. К счастью, сел в пределах взлетно-посадочной полосы.

И вот уже машина на стоянке. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что случилось. В масленном радиаторе, а он расположен внизу под мотором, виднеются следы крови, прилипшие перья. Значит, произошло столкновение с большой птицей.

Иду на КП расстроенный. Из-за каких-то птиц пришлось бы сесть на вынужденную…

Спешу узнать не прибыл ли Хитали? Встречается Василий Пискунов, он уже знает о случившемся. И, как всегда, сочувствует мне.

— Хитали явился! — сообщает Пискунов. — Только что к командиру пошел. Сейчас должен вернуться.

А вот и Хитали. Но что с ним? Его не узнать! Похудел, осунулся, с жадностью сосет папиросу.

— Что с тобой? — спрашиваю, почувствовав неладное.

— Лучше бы не ездил, — тихо обронил Захар и замолчал. После паузы, сделав неимоверное усилие, он заговорил. И вот что мы узнали со слов Хитали.

…Екатерина Митрофановна очень обрадовалась приезду Захара. Она была больна, уже целый месяц не поднималась на ноги, думала — совсем не встанет, и смотрела на Хитали любящим взглядом тяжело перестрадавшего человека.

Пожалуй, нет другой страны, где на долю женщины во время войны выпало столько испытаний. Все сразу обрушилось на ее плечи: тяжесть разлуки с любимым, с кормильцем семьи и отцом ее детей. Погиб младший сын, подорвавшись на мине. Где-то на фронте сражались братья. Пропала без вести дочь, любимая дочь! Да, Наташи дома не оказалось. Той самой Наташи, которая отрывала от себя, своих младших братьев и сестер последний кусок хлеба и приносила Захару, чтобы поднять его на ноги. Гитлеровские палачи угнали ее в Германию, угнали месяц назад. И как в воду канула. Где она? Что с ней?

Когда Захар жил у Шляпкиных, ему нередко приходилось слышать, как Екатерина Митрофановна говорила дочери: «Спи моя яблонька, моя ненаглядная. Отдыхай, моя хорошая. Завтра нам рано вставать, пойдем с тобой картошку копать. Ты же моя помощница, вся надежда на тебя…»

И вот теперь нет ее, нет яблоньки, нет радости…

Горе товарища — это наше горе. Летчики шепотом разговаривали друг с другом, сочувственно посматривая на Захара. Но вот он поднял сильную жилистую руку, которая отбросила в землянке гигантскую тень, и грозно вскрикнул:

— Придет тот день, и мы с ними рассчитаемся за все!

От слов этих повеяло жутью. Словно трубный звук, голос его висел в воздухе. Не стыдясь товарищей, Захар вытирал слезы. Он не мог без содрогания в голосе произнести имени той девушки, которая помогла ему перебраться через линию фронта, поддержала ж трудную минуту. Он не хотел смириться с мыслью, что нет Наташи.

Все курили до одурения, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Захар замолчал, взявшись руками за голову. Глаза его налились кровью, они горели ненавистью к врагу. Его молчание казалось нам подавленным криком. Горькое отчаяние застыло во взгляде.