В воскресенье на заводской окраине Екатеринослава затевался кулачный бой — древняя жестокая забава бедняков. Как всегда в праздник, в Новые Кайдаки спешили и стар и млад. Из приземистых хибар и сырых, задымленных казарм-общежитий торопились завзятые мастера кулачных боев, а следом тянулись любопытные — поглазеть.

Противники, подзадоривая друг друга острым словцом и соленой шуткой, выстраивались лицом к лицу на расстоянии вытянутой руки. Напротив Григория — широкоплечий парень в вылинялой рубахе и плохоньком картузике, небрежно сбитом на затылок. Он поглядывал на худощавого, черноволосого юношу насмешливо и свысока. Григорий исподлобья бросил на него взгляд: он не собирался драться, но, очутившись в толпе, уже не мог из нее выбраться. Крепыш в картузике на затылке презрительно хмыкнул и легонько толкнул его в плечо.

— Бей, а то сам упадет! — весело подзуживали в толпе.

Неподалеку, на взгорке, громко засмеялись девчата.

На Григория словно кипятком плеснули, кровь ударила ему в лицо — и он так саданул парня в грудь, что у того картуз отлетел далеко в сторону.

И началась битва: на песчаном берегу Днепра взлетали кулаки, разбивали губы, расквашивали носы. А с бугра поддавали жару:

— Так его, та-а-ак!

— Беги, Дмитро, к запруде!

— Падай! Падай! Лежачего не бьют!..

Русоволосая, синеглазая девушка протиснулась вперед и в страхе наблюдала за чернявым, яростно схватившимся с крепким, как бычок, противником.

Парень не выдержал натиска и упал, а Григорий, возбужденный, раскрасневшийся, вытирал платком взмокший лоб и счастливо улыбался. Вокруг восторженно ревела толпа:

— Молодец!

— Здорово дерешься!

Оглянулся по сторонам… Где же девушка с русой косой? Ее не было. И сразу и драка и победа показались ему бессмысленными. Тело ныло от напряжения и тяжелых ударов. Хотелось упасть на песок, закрыть глаза и обо всем забыть…

Впереди шумело и волновалось зеленое море прибрежных зарослей. Но Григорий не видел ни густых камышей, ни плавней, где росли задумчивые вербы и белоствольные осокори, не слышал птичьего гомона. Побрел к запруде и там повернул к плотам. Скверно было на душе. Усталость и боль, опустошенность и злость овладели им.

Григорий наклонился, зачерпнул воды и ополоснул лицо. Потом разделся, свернул одежду, положил между бревен и прыгнул в воду. Вынырнул, с наслаждением набрал полную грудь воздуха. Хорошо… Постепенно успокаивался. Ласковая, прохладная вода снимала усталость. Григорий лег на спину и смотрел на сияющее голубое небо, по которому белым вишневым цветом рассыпались легкие облачка.

Течение стремительно увлекало его вниз по реке и тянуло на быстрину. Далеко позади остались плоты и запруды.

— Эй, хлопче, далеко ли собрался? — совсем рядом послышался густой бас. — Садись, подвезу.

В лодке, обшитой шалевкой, сидел парень в синей расстегнутой сорочке: открытое скуластое лицо, густые светлые волосы, веселые глаза.

Григорий ухватился рукой за корму и ловко взобрался в лодку.

— Ты где разделся?

— На плотах.

Григорий залюбовался крепкой фигурой гребца, его широкой грудью, свободными, уверенными движениями. У плотов Григорий сошел на берег.

— Спасибо!

— Бывай!

Круто развернувшись, лодка поплыла дальше, а Григорий еще долго смотрел ей вслед.

Григорий легко взбежал по деревянным ступеням моста. Перед ним как на ладони раскинулся Александровский чугунолитейный завод Брянского акционерного общества: высокие трубы четырех домен, кауперы, газгольдеры, серебристые ленты железной дороги. Все дышало, ревело, клокотало, вздымая к небу клубы пламени и дыма. Теперь это уже стало привычным и не давило хмурым величием. А в тот первый день, когда здесь появился, ему, потрясенному и оглушенному, показалось, что даже солнце померкло. Исчезло радостное чувство, с которым он по приглашению брата добирался сюда. Приподнятое настроение не покидало его всю дорогу — и в поезде, и потом, когда отмерял долгие версты босиком: не хватило денег на билет и не хотел трепать сапоги.

Он до сих пор помнил, как, удивленно озираясь, стоял посреди грязного, захламленного двора водокачки. На куче угля спал человек. Что-то помешало Григорию пройти мимо, что-то в жалкой фигуре спящего показалось знакомым. Неужели брат? Они не виделись восемь лет. Наклонился, потянул за рукав.

— Отстань! — сердито прохрипел тот, но все же поднял голову и с трудом разлепил веки. — Братуха! Ты? А я-то думаю: кто меня будит?.. Здравствуй, браток!..

Петро поднялся, расправил худые, острые плечи и вдруг зашелся от кашля.

— Замучил меня, проклятущий. Ну, как там мать?

— Жива-здорова. Велела кланяться.

— А я, видишь… по две смены… целые сутки в угольной пыли… Разгружаю… Хату строю… Жена, трое детей, ютимся в землянке.

В поисках работы Григорий обошел тогда все заводы, но без поручительства, как и предупреждал брат, устроиться не смог. У проходных — толпы безработных. Управляющий гвоздильным заводом Ганке появлялся на улице только в сопровождении двух здоровенных гайдуков. Все знали: подойдешь слишком близко просить работу — огреют нагайкой.

Пока Петро искал, как и куда пристроить брата, Григорий не терял времени даром: копал глину, месил и формовал кирпичи, сушил их на солнце — помогал класть хату. Наконец устроился и сам — учеником токаря на Брянский завод, на эту вот мрачную махину…

— Ты чего на мост забрался?! — прервал охранник воспоминания Григория.

— Мне в Брянскую колонию.

— Да как ты смеешь по директорскому мосту? Убирайся отсюда!

— Я спешу, а ворота для рабочих далеко…

— Женись на директорской дочке, тогда будешь топать по этому мосту… Ступай назад! Нет, стой… Дай-ка мне свой заводской номер! — И караульный записал номер Петровского.

По заводскому двору, как раз под мостом, проезжал в это время небольшой паровозик, тянувший груженную чугунным литьем платформу. На повороте он замедлил бег, платформа, будто споткнувшись, качнулась, приподнялась и рухнула набок… Пронзительный женский крик заглушил грохот.

Сбежались люди. Появился рабочий в замасленной блузе. Он растерянно топтался на месте и беспомощно разводил руками. Белые, бескровные губы не могли вымолвить ни слова. Это был муж пострадавшей.

— В больницу!

— Быстрей!

И как стук молотка по крышке гроба:

— Поздно…

Люди, привыкшие к ежедневным жертвам и увечьям, молча разошлись по своим местам…

В следующую субботу, когда Григорий, отстояв длинную очередь, подошел к окошечку кассы, чтобы получить свою зарплату, кассир протянул ему желтоватую бумажку — расчетный лист.

— Почему так мало? — удивился он. — Тут какая-то ошибка.

— Никакой ошибки. — Кассир порылся в ящике с бумагами и равнодушно добавил: — Нужно ходить там, где тебе полагается, и помнить, что ты не директор и не инженер.

«Вот оно что — директорский мост», — вспомнил Григорий и хотел еще что-то спросить, но сзади шумно напирали:

— Чего прилип к кассе?

— Инженером захотел стать?

— А директором не хочешь?

Свой брат — рабочие выкрикивали обидные, разящие в самое сердце слова.

— Чего расшумелись? — раздался могучий бас, и все сразу приумолкли.

Григорий оглянулся и увидел дюжего парня, приветливо улыбавшегося ему; показалось, что он уже где-то его встречал. Но, оскорбленный и осмеянный, Григорий, понурив голову, отошел от кассы, сжимая в руке убогий заработок. В груди кипели негодование, злость против притеснителей и обида на полное равнодушие окружающих. Людей ни за что штрафуют, вырывают изо рта последний кусок, а они рады посмеяться над бедой товарища. А ведь почти каждый из них не раз оказывался в таком же положении.