С тех пор как в Екатеринослав приехал Иван Васильевич, много новых людей было привлечено к нелегальной работе. И руководил всеми фабрично-заводскими кружками Бабушкин. До этого Григорий тоже организовал несколько кружков, где вслух читали книги по истории, рассказы прогрессивных писателей. Но теперь настала пора поставить вопрос об объединении рабочих кружков, об их более активной и плодотворной работе. Сегодня Лалаянц и Бабушкин придут, чтобы решить вопросы, связанные с деятельностью кружков.

В самоваре ярко пламенели угольки, закипала вода. Григорий убрал со стола коптилку, а Степан зажег керосиновую лампу.

Первым появился Лалаянц, стряхнул снег с шапки и пальто, за руку поздоровался с друзьями. Сел к столу, снял и тщательно протер запотевшие стекла пенсне.

— Ух ка-ак ме-тет, — чуть заикаясь, произнес он.

— В декабре у нас всегда так, — сказал Непийвода, — но снег долго не продержится.

— Погрейтесь у печки, а я налью чаю, — предложил Григорий.

— Что ж, стаканчик с мороза не помешает, — согласился гость. — Но долго чаёвничать некогда. Придет Иван Васильевич — и сразу за дело. Главное сейчас — объединение рабочих марксистских кружков. Образцом может служить петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» или киевский…

Раздался знакомый осторожный стук в окно. Григорий пошел открывать.

Бабушкин явился чем-то очень взволнованный. Разматывая башлык, уже с порога сердито бросил:

— Как скверно мы с вами работаем! Сегодня на Брянском погибло шесть человек! А сколько искалечено! Вчера и позавчера тоже, вероятно, не меньше! Где резонанс?! Протесты? Нет ничего! Родные умоются слезами, похоронят мертвых, а хозяева найдут новых работников — вон сколько желающих толчется у ворот. Ведь надо воспользоваться случаем, надо разжечь пламя ненависти к кровопийцам!

— Я не понимаю, Иван Васильевич, на кого вы гневаетесь? — спросил Лалаянц.

— Садитесь, Иван Васильевич, я вас чаем напою, — предложил Петровский.

— Благодарствую, чай — это всегда хорошо, — немного поостыл Бабушкин и, обернувшись к Лалаянцу, сказал: — На себя! На себя, Исаак Христофорович, сержусь.

— А-а, тогда ясно.

— И на вас. На ваших интеллигентов.

— Чем вам помешали интеллигенты, Иван Васильевич?

— Кто вам сказал, что помешали? В Петербурге я со многими интеллигентами встречался, и они как раз помогали мне. Нашим кружком, а потом и «Союзом борьбы» руководил, как вам хорошо известно, Владимир Ульянов, мы все восхищались им и любили его, потому что он был человеком дела. А…

— А разве наши товарищи не бывают на заводах? — прервал Бабушкина Лалаянц. — Но вы сами знаете, все они под наблюдением полиции и разгуливать им там небезопасно.

— Да что вы такое говорите, Исаак Христофорович! Задача именно в том, чтобы чаще встречаться с рабочими, вести беседы, чтобы простой народ проникался идеями социализма. Пусть каждый факт беззакония станет известен всем, пусть характер движения станет не оборонительным, а наступательным, боевым. Необходимо также парализовать лживую пропаганду монархических газет. Рабочие должны предпочесть им наш листок, из которого узнают действительную правду.

— Кто же против? Программа целиком приемлема. По как это осуществить — вот вопрос.

— А я хочу сначала рассердить себя и вас, чтобы скорей добраться до сути и наметить пути борьбы.

— С этого и стоило начинать. Мы знаем, что работаем плохо и неумело, что еще многое надо сделать. Статистика свидетельствует о бурном росте стихийного рабочего движения, за которым не успевают порой и самые сознательные, — сказал Лалаянц.

— Наша обязанность — быть впереди, вести, учить. То, что знает интеллигенция о развитии промышленности, должны знать рабочие. Тогда круг рабочих, принимающих участие в движении, расширится. Прежде всего надо подумать о необходимой литературе, следует систематически выпускать прокламации. Сегодня мы набросаем текст листовки, в которой объявим об организации екатеринославского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», куда войдут фабрично-заводские и городские кружки, и наперед все, что напечатаем, будем подписывать именем «Союза». Согласны? — спросил Иван Васильевич.

— Согласен, — с азартом произнес Петровский.

— Согласен! — пробасил Непийвода.

— Конечно, — добавил Лалаянц. — Вместо разрозненных кружков одна организация. Поздравляю вас, друзья, с рождением нашего «Союза»!

Порывистый, упругий ветер носился по заводскому двору, толкал в спину и в грудь людей, валил деревянные заборы… Потом утихал, мягко падал к ногам и словно проваливался сквозь землю.

Григорий вышел из цеха. Ветер не мог заглушить тяжкого стона и рева могучего заводского организма. Изо дня в день над головами висели тучи копоти, полыхало багровое зарево, не стихали гул и грохот. Ад, о котором рассказывал на уроке закона божьего поп, по сравнению со всем окружающим казался детской забавой.

Солнце опустилось за каменную ограду, и сразу во дворе залегли прохладные сумерки. С улицы доносился необычный, все усиливающийся шум.

Петровский, с трудом протиснувшись через проходную, оказался на улице. Его встретила встревоженная гудящая толпа: крики, плач, отчаянные проклятия женщин, гневные возгласы мужчин.

Григорий пробрался в середину толпы и побледнел от неожиданности: в живом кольце людей лежал на земле мертвый человек. Сначала Петровский не мог понять, что случилось. Заметил окровавленную голову и уже загустевшую на мостовой кровь. Левая рука убитого была подвернута под туловище, правой он прикрывал лицо, словно защищался от смерти. Возле мертвого валялась оторванная от забора доска… За эту доску он и поплатился жизнью.

Возбужденная толпа бурлила. Люди проклинали полицию, заводскую администрацию, свою горемычную жизнь.

— Ломай все!

— Бей охранников!

Что-то грозное, стихийное, неодолимое рождалось на глазах Григория. Горло перехватило от волнения, он оглянулся, пытаясь найти кого-нибудь из знакомых, но напрасно.

Людской водоворот закрутил Григория, заглушив все звуки: свист ветра и гул завода. Из тысяч глоток вырывалось неудержимое и решительное:

— Бе-ей! Бе-ей!

Затрещал забор — люди отрывали доски.

— В контору!

— В лавку!

Затаенная, долго сдерживаемая ненависть вылилась наружу. Враг найден. Он многолик, многорук, алчен. Это главная контора с бесконечными штрафами, лавочник из лавки потребительского общества, снабжающий рабочих гнилым, лежалым товаром, заводские мастера, злобная и жестокая заводская охрана.

Кто-то запустил булыжник в окно полицейского участка, звякнуло разбитое стекло, прогремел выстрел… Грозным, сплошным потоком двинулась толпа. Возле дома из красного кирпича стояли растерянные полицейские.

— Бейте извергов!

— Хватит терпеть!

— За доску человека убили!..

Людская волна перенесла Григория через насыпь, покатила улицей к заводской лавке. Над толпой сплошной гул, слов не разобрать, что-то величественное, воодушевленное надеждой и жаждой мести вырывалось из сотен уст. Григорий не успел оглянуться, как очутился в самом центре яростно клокотавшей толпы.

Через выбитые окна и двери лавки возбужденные мужчины и женщины вытаскивали кули с мукой, сахаром, крупой, рассыпали все это по земле, топтали ногами. Григорий с болью смотрел, как разъяренная толпа безжалостно и тупо громит все подряд. Какой-то дюжий рабочий в разодранной рубахе размахивал руками и кричал во все горло:

— Мастерам надо глотки заткнуть… Никакого бога нет! Его выдумали, чтобы дурачить нашего брата!

Страсть к уничтожению не затихала. Григорий кричал, призывал к спокойствию, но безуспешно. В отчаянии искал он глазами Бабушкина, хотя и знал, что он на Брянском уже не работает. Миновал срок его проходного свидетельства, и администрация сразу уволила его. Теперь он поденщик на строительстве днепровского склада. Скорей к Бабушкину! Только он один сумеет загасить взрыв человеческого гнева и возмущения. Спотыкаясь в сгущающихся сумерках, Григорий мчался кривой пыльной улочкой… Прибежал к знакомому окошку — темно. Нетерпеливо постучал — никого. Кинулся к Днепру. Издалека услышал шум стройки, — значит, Иван Васильевич там. Увидел его у самых ворот. Тяжело дыша, выпалил: