Думала-думала Доменика и придумала: пока Григорий выйдет из тюрьмы, книги будут храниться у знакомого мастера, к которому она не раз заходила с мужем и детьми полюбоваться голубями.

Горный мастер Чуприна любил голубей. Каким бы уставшим ни вернулся с рудника, обязательно наведается к своим сизокрылым друзьям. Никто не удивился бы, застав его на голубятне ночью или на рассвете, в будни или в праздник.

Он соорудил для птиц настоящие хоромы: на четырех толстых столбах возвышалась его голубятня из новых досок. «У голубей жилье лучше, чем у хозяина», — дивились люди. С трех сторон — широкие оконца, с четвертой — настоящие двери с резными косяками. У каждого — своя отрада. Один находит ее в водке, второй «режется» в карты, третий бьет в церкви поклоны… Чуприна разводит голубей. Вон какие они умные да послушные! Только свистнет, вмиг срываются со своих мест и дружной стаей взмывают в небо. Чего только не вытворяют в поднебесье! А он стоит, закинув голову, и любуется своими питомцами.

Снова свистнет — и голуби камнем падают вниз, садятся ему на руки, на плечи, так и облепят всего. Мальчишки прямо визжат от восторга, увидев его с крылатыми подопечными: стоит человек, словно украшенный живыми цветами!

Интересовались голубями Чуприны и взрослые. Забежит, бывало, Петровский и долго смотрит в небо. Порой заглянет и Моисеенко… Не обходил своим вниманием голубей даже пристав.

— Послушные, как солдаты, — с удовлетворением говорил он.

Ему и невдомек, что именно эти птахи причиняют полиции столько хлопот. Вот уже несколько месяцев на шахте из рук в руки ходят прокламации, социал-демократические брошюры и газета «Искра». Полицейские сбились с ног в поисках виновного, не знают, кто и где достает и прячет литературу, кто распространяет ее среди рабочих…

Стоит городовой Карп за околицей, глазами хлопает, подозрительных высматривает. А из головы не выходит та молодица… Частенько ходит по этой дороге с мальчишкой. Он верткий да быстрый, словно кузнечик. Но что постреленок! Какая женщина! С такой бы под ручку пройтись! Но она строгая, даже боязно подступиться. С другими дамочками проще… А тут еще пристав покоя не дает с проклятыми листовками. Плюнуть бы на все и пойти прогуляться с этой кралей.

Вот и она, а за ней вприпрыжку мальчуган. На голове у незнакомки цветастая косынка, в руке кошелка. Ступает легко, гордо… Карп теряет самообладание. Вытянувшись в струнку, прикладывает руку к козырьку, будто перед начальством. Она еле заметно наклоняет голову, улыбается ему, словно старому знакомому. Карп довольно подкручивает усы.

Доменика идет, озаренная горячим августовским солнцем. Ее красота кажется особенно яркой среди черной угольной пыли и наваленного вокруг мусора.

— Может, вам помочь, сударыня? — Карп нарочно обращается к ней так, как пристав к жене начальника шахты.

— Что ж, пожалуйста…

— Жаль, что я на посту… Мне тут… — И вдруг осекся. «Чуть не сболтнул, дурень», — рассердился он на себя.

— Понимаю. Значит, на секретном посту.

— Какой там секрет, — сказал Карп и взял у Доменики корзину. Она показалась ему довольно тяжелой. — Что тут?

— Тяжело? — спросила Доменика, игриво улыбаясь.

— Что вы! — возразил городовой. — Я еще не такое носил! Бывало, пьяного взвалю на плечи, и то ничего. Я сильный.

— Гостинцы несем крестной.

— Я готов всегда носить ваши гостинцы, но…

— Я не против. — И снова улыбнулась.

— На службе я сейчас, еще, не дай бог, пристав нагрянет… В другой раз всей душой, а теперь прощевайте, — сказал он и отдал Доменике корзину.

Потом приставил руку к козырьку, браво повернулся и, лихо крутнув ус, смачно крякнул.

У Доменики отлегло от сердца. Она, несмотря на тяжелую ношу, прибавила шагу. От нервного напряжения и увесистой поклажи чувствовала себя совершенно разбитой. Скорей бы дойти! Теперь уже близко. Нужно только обогнуть балку, и там на взгорке знакомое подворье. Из-под самых ног неожиданно взметнулась птица, и Доменика испугалась больше, чем при встрече с городовым.

Над домом Чуприны беспорядочно вились голуби — их неровное кружение над голубятней было необычно, а тревожное воркование напоминало стон.

И тут Доменика заметила, что во дворе горного мастера хозяйничают жандармы, а жена хозяина обливается слезами. Полицейский с остервенением сбрасывает с голубятни газеты, брошюры, среди которых и те, что приносила она Григорию со станции. Они разлетаются по двору вместе с голубиным пухом и перьями, а надо всем этим разором мечутся растревоженные птицы.

Доменика поняла, что ей надо бежать. Схватила Петрика за руку и, минуя балку, поспешила огородами домой. А там упала на кровать и разрыдалась. Дети испуганно жались к плачущей матери…

Через несколько дней измученная женщина опять пошла в полицейский участок справиться о Григории.

— Государственный преступник, — как всегда, ответили Доменике, — сидит, где нужно.

Начальник секретной службы в «черном списке» против фамилии Петровского написал: «Читал шахтерам дозволенные и недозволенные книги, призывал к неповиновению». Заклеил пакет, скрепил сургучом и отправил прокурору Харьковской судебной палаты, ведущей следствие по делу Екатеринославского комитета РСДРП. Суд приговорил Петровского к шестимесячному тюремному заключению.

Доменика купила большую корзину, сложила туда книжки, прикрыла их сверху детскими рубашечками и отравилась на станцию, чтобы на время уехать к матери в Екатеринослав.

А Григорий оказался в луганской тюрьме.

Выходя на краткие прогулки, он вскоре нашел единомышленников среди тех, кто недавно попал сюда с воли. Идут узники цепочкой по узкому тюремному двору, переглядываются, друг другу какие-то знаки делают, а на другой день — шнурок на ботинке у кого-нибудь развяжется, он наклонится завязать, а пока подойдет надзиратель, другой заключенный ему несколько слов шепнет. Так по цепочке и передают новости. Освоили заключенные и азбуку декабристов, начали перестукиваться. Таким образом узнал Григорий о II съезде РСДРП, который открылся в Брюсселе, а закончился в Лондоне, о расколе партии на большевиков и меньшевиков. Не колеблясь, стал на сторону большевиков, на сторону Ленина. Удалось узнать, что член Екатеринославского комитета РСДРП Михаил Григорьевич Цхакая после ареста, екатеринославской тюрьмы и долгих мытарств выслан на родину и продолжает свою революционную работу как большевик.

Только накануне нового, 1904 года Петровский оказался на свободе. Попытки найти постоянную работу не имели успеха ни в Луганске, ни в Алчевске, ни на французских рудниках в Юзовке… Он вынужден был перебиваться случайными заработками.

Снова путь лежал в город юности — Екатеринослав…

Пускай бы и вовсе не начинался этот страшный 1904-й: тяжелым ярмом лег он на плечи народа — началась русско-японская война. Почти из каждого дома ушел на войну кормилец. Великий плач стоял на необозримых просторах николаевской державы.

Правительство было уверено, что русские солдата мгновенно победят японцев и, вернувшись, станут складывать легенды о своем царе-батюшке. «Крамольники» же и все, кто выступал до войны против царя, останутся в дураках.

Министр внутренних дел и шеф жандармов Плеве заявлял военному министру Куропаткину:

— Вы, Алексей Николаевич, не знаете внутреннего положения России. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война.

Генералы тоже не сомневались в победе над Японией. Между ними то и дело возникали споры, порой смешные и наивные.

— Чтобы победить, достаточно выставить против двух самураев лишь одного русского солдата! — уверенно восклицал бывший военный министр Банковский.

— Одного мало — против двух японцев нужно полтора россиянина! — возражал ему Куропаткин.

Услышав про войну, Петровский прежде всего подумал о Степане Непийводе и его семье. «Надо немедленно сходить к старикам», — решил Григорий.