Единственное утешение — это яхта, стоящая наготове в Финском заливе. По утрам он выходил на берег, смотрел на белое быстроходное судно и немного успокаивался… Что бы там ни случилось, он со своим семейством успеет уплыть в дальние спокойные края. Спасти жизнь себе, императрице, дочерям, цесаревичу, долгожданному наследнику… Возьмет с собой из придворных лишь самых преданных, и конечно в первую очередь министра двора — барона Фредерикса…

Войдя в кабинет, царь глянул на письменный стол. Вечно ему подсовывают какие-то записочки, которые пестрят сведениями о революционных митингах, арестах агитаторов, поджогах барских усадеб, волнениях в войсках, забастовках… Все клянутся в любви и преданности его особе, а сколько в тех словах правды — попробуй разберись… Вот Витте всучил всеподданнейший доклад с предложением создать в России, в отличие от Булыгинской, законодательную думу, российский парламент… На кой черт ему эти европейские парламенты! Если бы можно было закрыть границу, да так, чтобы ни один русский и носа за нее не смог сунуть, вот тогда бы в стране началось настоящее благоденствие…

Об этом и еще о многом другом думал царь, сидя в своем петергофском дворце, когда ему доложили о графе Витте. Вошел полный, уже немолодой человек с умными, усталыми глазами. В недалеком прошлом — министр финансов, прославившийся удачно проведенной в России денежной реформой и введением государственной монополии на винные изделия. Он проявил себя также и на дипломатическом поприще, благополучно заключив в конце августа Портсмутский мирный договор с Японией, за что был удостоен графского титула. Витте с самого начала был против этой войны, но генеральская клика и сам император возлагали на нее слишком большие надежды.

— Прошу садиться, граф, — сказал Николай.

— Благодарю, ваше императорское величество, — почтительно склонился в поклоне Витте.

— Я прочитал ваш доклад, граф. Почему вы считаете, что России нужна именно законодательная дума?

Витте посмотрел на безвольное, растерянное лицо самодержца и подумал о том, что как раз этому и посвящен его доклад. Однако он знал и другое: Николай II не отличается умением схватывать основное в написанном, поэтому ему необходимо все повторить устно.

— Ваше императорское величество, — начал Витте спокойно и не спеша, — люди дурно устроены: они стремятся к свободе и самоуправлению. Если вовремя не дать им разумной свободы, не ослабить вожжи, то возникнут такие неприятные явления, как беспорядки и волнения… До этой несчастной войны с Японией, — при этих словах царь брезгливо поморщился, но Витте, будто не замечая этого, повторил: —… до этой несчастной войны в империи было более-менее спокойно.

Витте умолк, немигающе глядя на царя и пытаясь угадать, о чем тот думает и надо ли продолжать. Николай нервно дернул левым плечом, будто пытаясь сбросить с него что-то, и раздраженно спросил:

— А чем, собственно, не подошла Булыгинская дума?

— Она законосовещательна, то есть безвластна, — быстро ответил Витте.

— Позвольте, граф, власть дана мне всевышним, и я ни с кем не обязан ее делить, — вновь подергивая плечом, отчеканил царь.

«Это со слов кретина Горемыкина, — подумал Витте. — Ведь недаром этот ничтожнейший член Государственного совета в последние дни так часто посещает Петергоф», — но вслух сказал другое:

— Ваше императорское величество, это одна из основных царских прерогатив, и на нее никто не покушается. И дело вовсе не в том, что придется делить власть или даровать свободу, но пообещать надо. Нынешняя обстановка в стране чрезвычайно сложна. Россия напоминает сейчас разбушевавшийся океан. И этот океан надо переплыть. И, какой бы курс вы ни взяли, ваше величество, на какой бы пароход ни сели, переплыть океан без некоторого риска невозможно. Я глубоко убежден, что мой пароход и мой курс наиболее надежны. Повторяю, не обязательно выполнять, однако пообещать необходимо.

Умный и гибкий царедворец, Витте прекрасно знал, как обращаться с жестоким, ограниченным и безвольным монархом, всецело находившимся под влиянием своей истеричной супруги. Произнеся эти успокоительные слова, он решил припугнуть Николая, сославшись на угрожающую обстановку в стране — забастовки, крестьянские волнения, неповиновение в войсках…

— Ваше императорское величество, имеются только дна пути спасения России: это — диктатура или конституция. Почти все наши войска сейчас на Дальнем Востоке, следовательно, опереться нам не на кого… Мне думается, что второй путь, то есть конституция, законодательная дума и гражданские свободы, в данный момент более верный.

Витте искал слова, пытаясь доказать, что он искренне, как никто другой, хочет сохранить царскую монархию, спасти династию, что предан ей беспредельно. Понимая все ничтожество Николая, он в то же время не забывал, что именно царь присвоил ему графский титул. Взглянул на самодержца, вспомнил, как много лет тому назад на Киевском вокзале в царских комнатах расшалились пятнадцатилетний наследник Николай и его младший брат Георгий и как великий князь Владимир Александрович на глазах именитой публики надрал Николаю уши. Теперь перед ним сидел тридцатисемилетний тщедушный правитель, который и ныне заслуживает того, чтобы ему надрали уши. И вдруг ему стало жаль этого безвольного, трусливого и жестокого человека, именовавшегося царем. Однако чувство жалости тотчас исчезло — необходимо было спасать страну и трон. Крупный политический деятель, человек проницательного ума, Витте, будучи убежденным монархистом, в то же время понимал, что Россия без развития капиталистического способа производства в промышленности и сельском хозяйстве не может существовать как сильная самостоятельная держава, и всей своей деятельностью старался примирить самодержавие с буржуазией. Глядишь, потомки и скажут, что он — граф Витте — облагодетельствовал Россию!

Николай во время всего монолога Витте согласно кивал головой, как бы говоря: я верю тебе, мой преданный друг, и поступлю так, как ты того хочешь. И хотя царь и в самом деле дал твердое слово, что поступит так, как советует ему Витте, тот не был все-таки уверен в успехе…

Действительно, чаша весов поначалу склонилась в пользу диктатуры. Искали только диктатора. Остановились на великом князе, дяде царя Николае Николаевиче, которого как раз теперь не было в Петербурге, и поэтому царь приказал немедленно разыскать дядюшку и доставить в Петергоф.

Великого князя встретил барон Фредерикс.

— Ты есть быть диктатор! — ткнув острым пальцем в грудь Николая Николаевича, воскликнул Фредерикс.

Тот с недоумением некоторое время смотрел на Фредерикса, потом медленно вынул из кармана револьвер:

— Это видишь?

— Видишь, — растерянно произнес тот.

— Так вот: сейчас я пойду к императору, и, если он не согласится подписать манифест о законодательной Думе и гражданской свободе, а будет настаивать на диктаторстве, я пущу себе пулю в лоб.

Эти слова великого князя не удивили Фредерикса — он прекрасно знал его раздерганный алкоголем характер, его неожиданные вспышки и приступы меланхолии.

Спрятав револьвер, Николай Николаевич исчез за дверью царского кабинета.

Через несколько минут он вышел оттуда и самодовольно бросил Фредериксу:

— Пригласи Витте…

Когда Витте ушел с подписанным манифестом и назначением его на пост председателя Совета министров, Николай II долго еще не мог прийти в себя. Потом сел за стол, пододвинул к себе стопку тонких листков бумаги и начал писать письмо самому близкому по духу человеку генералу Трепову: «Да, России даруется конституция. Не много нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное…»

Граф Витте, возвращаясь на пароходе в Петербург, иронически поглядывал на своих спутников, которые вели себя так, словно им еще недавно грозила смертельная опасность и вот вдруг она миновала. В каком-то восторженно-невменяемом состоянии был князь Алексей Дмитриевич Оболенский, в последние дни тенью ходивший за графом и уверявший, что наступит прямо-таки конец света, если царь не подпишет манифест.