Столыпин понимающе кивнул.

— Немало страшного увидел я в ваших тюрьмах… Уверен, что все это творится не по вине центральной власти. — Взглянул на хозяина, словно хотел убедиться, что можно говорить дальше. Столыпин, не меняя выражения лица, внимательно слушал. Это ободрило гостя. — Я встретил каторжников, которые мечтают о смерти, как о спасении. Мне показали политического Черкашина, у него отобрали подкандальники, и он натер себе на ногах кровавые раны. Я наблюдал, как в тюремной больнице на грязных нарах лежат больные в кандалах. Мне показали так называемый «горячий карцер»… О, это ужасающее, дикое зрелище!

Столыпин гладил кота, время от времени брал изящную чашечку и маленькими глотками отпивал кофе. Изредка в его глазах вспыхивали злые огоньки, но они тут же гасли, и композитор ни разу не уловил их блеска.

Гартевельд нарисовал яркую картину тюремных драм и каторжных трагедий, пытаясь раскрыть перед премьером страшные беззакония тюремного начальства, о которых, разумеется, ничего не известно главе правительства. Композитор был в этом абсолютно уверен, а глядя на Столыпина, на его сосредоточенное, чуть усталое лицо в розовых оспинах, лишний раз убедился в правоте своего предположения.

Прощаясь с композитором, Столыпин сказал:

— Я еще и еще раз вас благодарю. Прошу поверить, что все недостатки тюремного быта вскоре будут исправлены. Счастливого пути, друг мой! — И он сердечно пожал руку Гартевельда.

Столыпин не солгал. Едва отъехала карета, он позвонил министру юстиции:

— Какой идиот дал шведскому фигляру пропуск в тюрьмы? Ничего не хочу знать! Запомните, чтобы больше подобных фокусов не повторялось.

В ярости он швырнул на рычаг телефонную трубку. Гневно тряслась густая черная борода с редкими седыми кустиками, а розовые оспины на щеках премьера покраснели и стали похожи на капельки крови.

«Опять Дума, опять выбирать… Да ну их, эти выборы! Ведь уже выбирали, а что толку, разве Думы нам что-нибудь дали? Пожалуй, стоит в этом разобраться и решить, будем ли мы мараться из-за следующей.

Но прежде всего спросим себя, что значит: „Дума дала“.

Если „дала“ понимать вроде как бы „подарила“, то Дума нам ровнехонько ничего не дала. Но этого от Думы никто и не ждал, понимая, что если народу самому не удалось добыть землю и свободу, то и Дума для него их не добудет. Все понимали, что и с Думой и без Думы свободу придется добывать своими руками и только путем борьбы.

Рабочий класс силой добыл для своей страны манифест 17 октября 1905 года, обещавший свободы…

…Но правительство, оправившись от потрясений, арестовало передовых рабочих, закрыло рабочие газеты, разогнало рабочие организации, подавило декабрьскую забастовку, разослало во все концы страны карательные экспедиции, воздвигло целый лес виселиц.

Опять Дума, опять выбирать. Да ну их, эти выборы!»

Эту листовку, выпущенную Екатеринославским комитетом РСДРП еще в 1907 году, читал Григорию Ивановичу приехавший в его мариупольскую квартиру в сентябрьское воскресное утро 1912 года член Екатеринославского подпольного комитета РСДРП, назвавшийся товарищем Василием.

— Я не без умысла привез вам эту давнюю прокламацию, Григорий Иванович, — сказал он. — Настроение рабочих, даже сознательных, по поводу Думы в тысяча девятьсот седьмом году и теперь, в двенадцатом, почти одинаковое. А Пражская конференция РСДРП, как вы знаете, нацеливает большевиков принять самое активное участие в выборах членов в Четвертую Государственную думу. Поэтому основная задача на сегодня — разъяснить рабочим, что наша партия идет в Думу не для того, чтобы играть там в «реформы», а для того, чтобы с думской трибуны звать массы к борьбе, разъяснять учение социализма, вскрывать всякий правительственный и либеральный обман… для того, чтобы готовить армию сознательных борцов новой русской революции. Вы понимаете, конечно, что депутаты предыдущих Дум, крупные помещики России Шульгин, Пуришкевич, Марков-Второй, Крупенский и им подобные не сомневаются в прохождении своих кандидатур от землевладельческой курии. Тем более что эти кандидатуры одобрены как царем, так и нынешним председателем Совета министров Коковцовым, заменившим убитого Столыпина.

— Мы здесь внимательно читаем «Правду», — сказал Григорий Иванович, — и наши рабочие знают, что в Четвертую Думу помещикам обеспечивается почти половина выборщиков, а рабочим — чуть больше двух процентов. Известно также, что рабочие курии созданы лишь в шести губерниях России, а женщины и молодежь вообще лишены права голоса.

— Екатеринославский комитет РСДРП постановил, Григорий Иванович, избрать вас уполномоченным и выборщиком по выборам членов в Четвертую Государственную думу, — сказал напоследок гость.

Провожая его, Григорий Иванович распахнул двери в сенцы, выходящие на восток, откуда золотым потоком хлынуло в комнату утреннее солнце. И тут же в дверях показались ребята — Петя, Леня и Тоня. Детвора бесцеремонно уставилась на незнакомца, с интересом разглядывая его летний серый костюм, дырчатую, с широкими полями шляпу из рисовой соломки и легкие серые туфли. Вошла Доменика, поздоровалась и позвала детей.

— Славная у вас семья, — прощаясь, улыбнулся гость.

— Доменика, тебе случайно не снился сегодня какой-нибудь сон? Плывущая лодка или широкая река? — спросил Григорий Иванович, лукаво поглядывая то на жену, то на сыновей, забавлявших сестренку.

— Ничего не снилось, — ответила Доменика. — Уж если уезжать, то хотя бы вместе… А я здесь обжилась, вон даже цветы развела…

Григорий Иванович время от времени окидывал мысленным взором сделанное, как бы подводя итоги и анализируя свою работу. Вот и теперь он подумал о том, что уже выполнил часть возложенного на него задания, приняв участие в выборах уполномоченных по рабочей курии, разъясняя рабочим каждую строку, сказанную Лениным и напечатанную в «Правде».

«Как-то у меня получается, что, где бы я ни жил и ни работал, в конечном счете дорога моя всегда лежит в Екатеринослав. В Екатеринославе я нашел работу, получил профессию токаря». Петровский вспомнил первого своего наставника по токарному делу Савватия Гавриловича. «Обязательно надо его повидать», — решил он про себя, не зная еще, что через несколько дней на открытии губернского собрания по рабочей курии Савватий Гаврилович будет первым, кого он увидит.

Собрание уполномоченных проходило в здании городской думы. Зал заседаний до отказа был заполнен рабочими, газетчиками, депутатами городской думы. Едва Петровский открыл собрание, как вдруг двери широко отворились, и в зале появилась группа полицейских во главе с помощником полицмейстера. Полицейские остановились в проходах, офицер сел в переднем ряду. На лицах собравшихся — замешательство и растерянность. «Вот она, свобода, — подумал Григорий Иванович и поднялся, — дают, да из рук не пускают». Вспомнился Иван Васильевич Бабушкин, разговаривавший с заводским начальством без страха и с достоинством, в то время как при виде кокард и золоченых пуговиц рабочих бросало в дрожь.

— Господин помощник полицмейстера, своим присутствием вы нарушаете избирательный закон, — спокойно сказал Петровский. — Я прошу вас немедленно увести из помещения полицейский наряд.

Полицейский чиновник привстал и заявил:

— Продолжайте собрание, господин председатель.

— Пока в помещении будет находиться полиция, мы собрания не начнем.

— Как вам будет угодно, — произнес офицер.

— Господин помощник полицмейстера, как блюститель порядка вы обязаны следить за неукоснительным выполнением приказов, а не нарушать их. Положение о выборах гласит, что никто из посторонних лиц не имеет права присутствовать на них… Здесь собрались уполномоченные от всей губернии, и мы не начнем свою работу, пока тут будут находиться посторонние…

Помощник полицмейстера начинал чувствовать, что проигрывает бой, но так скоро не намерен был сдаваться.