Лишь когда амариллий был готов, для начала в жидком виде, Амариллис Лугоцвет на какое-то время почувствовала облегчение, Правда, процесс был не совсем завершен, полученной жидкости надо было еще дать испариться и настояться до тех пор, пока она не станет пригодна к употреблению, но этому она сама уже мало могла способствовать, а посему, пользуясь ослепительно ясной погодой, продолжала бродить по лесам, собирая теперь только то, что попадалось ей на глаза, что природа кидала ей под ноги. Нагруженная зачастую диковиннейшими растениями, назначение и польза которых не могли быть ясны или хоть мало-мальски понятны непосвященным, она спускалась к своему маленькому домику и с помощью всяких тайных хитростей сумела так его расширить, что без труда разместила в нем все свои сокровища для просушки. И вот из ее дома понеслись такие запахи и ароматы, что даже местные жители, обычно не обращавшие на это внимания, ненадолго перед ним останавливались и тянули носом воздух, принюхиваясь. Однако и во время этой всецело захватившей ее деятельности ее не покидало какое-то беспокойство.

Однажды утром, — она только-только проснулась, — ее вдруг охватило такое чувство, будто ее где-то кто-то ждет. Чувство вначале смутное, и она несколько раз ловила себя на том, что все утро выглядывала, нет ли каких писем или депеш, обшаривала глазами небо и деревья в поисках птиц, могущих подать ей знак, или каких-нибудь других недвусмысленных знамении.

Когда же вскоре после полудня это чувство в ней окрепло, хотя никаких точных данных у нее по-прежнему не было, она взяла обычные свои принадлежности для сбора растений в отправилась в сторону известного ей альпийского луга, до которого было всего несколько часов пути и который славился обилием ягод и трав.

Привычная к ходьбе, она бодро шагала вперед, предпочтя усыпанной гравием большой дороге луговую тропинку вдоль ручья, и, воодушевленная ритмом собственных шагов, поняла, что идет в верном направлении, то есть именно в том, которое ей определено. И вот когда она уже довольно долгое время провела в пути, ее вдруг стало тянуть в сторону от тропинки, вверх по лесистому склону, и она без колебания уступила этому влечению.

Все непроходимей становилась чаща, сквозь которую она уже не шла, а карабкалась, и чем дальше, тем более плотной, непроглядной сетью сплетались деревья над обломками скал, которые встречались теперь на каждом шагу, заставляя тропу делать развилки или виться полукружьями. И временами ей казалось, будто она слышит не только крики птиц и шум ручья, но в человеческий голос, отдаленный и тихий, но уже явственно доносившийся до ее ушей.

Стон, приглушенный и моментами переходящий в жалобный плач, сказал ей, что она почти у цели.

И действительно, на участке леса, на котором совсем недавно валили деревья, — всюду одуряюще пахло свежей смолой и был раскидан обрубленный лапник, еще не сложенный в кучи, — Амариллис Лугоцвет, недолго побродив, нашла место, где она была нужна, где ее ждали.

Она знала этого человека и сразу узнала его, хотя ей было видно только его запрокинутое лицо внизу, на густой поросли мха, среди разбросанного вокруг хвороста. Но и черты этого когда-то знакомого ей лица были уже так искажены страданием и такое необратимое совершалось в нем превращение, что даже Амариллис Лугоцвет в испуге вздрогнула, хотя уж ее-то смерть должна была пугать меньше всего.

Это был крестьянин из ближней деревни, его придавило упавшим деревом, но если бы его сейчас и высвободили из-под убийственной тяжести, ему бы это больше не помогло. Говорить он уже не мог, с его распухших губ срывался лишь тихий, жалобный стон, и у Амариллис Лугоцвет не было уверенности, что он ее видит, хотя она стояла вплотную возле него.

Она очень часто встречала этого человека, — он неутомимо бродил по лесам, выслеживал зверей, иногда одного-другого убивал, но потом кому-нибудь дарил, словно зверек, потеряв жизнь, вместе с нею терял для него всякий интерес. Она примечала его ночью, когда он голый (такой коричневый от солнца, что даже ее зоркий взгляд с трудом его различал) брел вверх по ручью, вытаскивая руками форелей из-под камней, причем от ночной прохлады ему иногда так сводило пальцы, что рыба из них выскальзывала, и это вызывало у него громкий, ликующий смех, будто не его добыча, а сам он спасся от смерти. Потом он взбирался на какой-нибудь валун и, стоя на нем, несколько минут размахивал руками и притопывал ногами, пока не согревался настолько, что мог опять лезть в воду, под ближайший камень, и хватать за жабры неподвижно застывших форелей.

Когда рюкзак у него бывал полон рыбы, она почему-то начинала ему казаться непомерно тяжелой, тогда он подходил к какому-нибудь дому, где еще горел свет, стучал в окно, а как только окно открывали, бросал вовнутрь одну или несколько рыбин. Чаще всего он исчезал потом с такой быстротой, что уже не слышал слов благодарности.

Она видела, как он сбегает вниз по скалам в специально приспособленных для того ботинках, сбегает, не сдерживая шага, без страха оступиться, точно серны, которых он так часто выслеживал и стрелял.

Это был очень странный человек, весьма любимый женщинами, быть может, именно потому, что он редко баловал их своим вниманием и лишь время от времени влезал к какой-нибудь в окно, — а окна всегда стояли для него открытыми.

Амариллис Лугоцвет припоминала, что, кажется, у Розалии Прозрачной был когда-то роман с этим человеком. Потом он женился на чужанке, однако Розалия, вопреки своему обыкновению, не наложила на него руки. Альпинокс как-то упоминал об этом обстоятельстве — оно его удивило. Эта история, видимо, относилась к тем немногим тайнам Розалии, которые она считала важным сохранить. Ибо от нее так никто и не узнал, как случилось, что она отпустила его подобру-поздорову. Амариллис Лугоцвет втайне сомневалась в том, что россказни, соединявшие этого человека и Розалию Прозрачную обычной любовной связью, вообще соответствуют истине.

Меж тем как она вызывала в памяти все эти подробности, она тихо присела возле умирающего и попыталась положить его голову к себе на колени, что сумела сделать, не причинив ему дополнительной боли. И вдруг она почувствовала, что меняется сама, что вновь обретает свое прекрасное, вечно юное лицо, которое попеременно могло казаться лицом матери, жены и дочери этого человека, и она принялась делать все, что успокаивает и облегчает страдания.

Руки ее была сухими и прохладными, и она откинула волосы с его лица, исполненного смертной тоски и муки. И тогда заметила, что он ее узнал. Не ее, Амариллис Лугоцвет, а свою мать, которой уже не было в живых, свою жену, которой причинил столько тревог, и прежде всего дочь, которая была похожа на него, но лишена его резкости и дикости, светловолосая, как мать, только с темными глазами, сызмальства умевшими распознавать следы зверей.

Амариллис Лугоцвет не хотела слишком долго показывать ему в своем лице все эти образы, ибо как бы ни утоляли они поначалу его тоску, вскоре они сделали бы его предсмертные муки еще горше, и поскольку старый амариллий у нее кончился, а новый еще не настоялся, она достала пустой флакончик и поднесла его к носу умирающего, не для того, чтобы он понюхал — этого он уже сделать не мог — а чтобы оставшийся там легкий запах смешался с его слабеющим дыханием и оказал хотя бы то малое действие, которое еще был в силах оказать.

И правда, жалобные стоны постепенно перестали вырываться из его груди, все менее заметно вздымавшейся и опускавшейся, и Амариллис Лугоцвет поняла, что конец уже недалек, но при всем своем щедром на помощь могуществе вдруг ощутила страх, словно никак не могла вспомнить что-то очень важное. Словно теперь надо было сделать нечто такое, чего люди вправе от нее требовать, но вот беда — она просто-напросто не помнила, чего именно от нее ждут.

Потом она почувствовала, как по телу человека прошла последняя судорога, как оно вздыбилось — насколько позволял давивший его ствол, а потом стало медленно вытягиваться, и она все ждала, что сейчас что-то сделает, но вместо того вдруг сама потеряла сознание.