Амариллис Лугоцвет сидела на скамейке под ореховым кустом — орехи на нем были еще крошечные и совсем зеленые — и махала издали Софи, словно ожидала ее прихода, Макс-Фердинанд бросился ей навстречу, и хотя лаял сперва яростно, вскоре завилял хвостом, а затем и вовсе положил ей голову на колени, когда она села на один из деревянных стульев, расставленных вокруг маленького столика, а зонты положила на другой.

— Ну и погода, — сказала Софи, хотя вообще была не особенно чувствительна к переменам погоды. Она широко раскинула руки, чтобы расправить грудь, и потом бессильно опустила их.

Амариллис Лугоцвет тем временем скрылась в доме и вскоре вышла оттуда с небольшим подносом черного дерева, на которой стоял чайник Бётгерова фаянса в форме обрубленного куска ствола, украшенного рельефом в виде цветущих веток и с позолоченными ножками; носик был изогнут наподобие клюва. Из чайника маленькими струйками шел пар, распространявший терпкий запах травяного настоя. Рядом стояли две белые чашки тончайшего фарфора с орнаментом из листьев и такая же сахарница. Маленькие ложечки были украшены тем же узором, что и ручки подноса, а цепочка на крышке чайника блистала позолотой.

Софи Зильбер вспомнила, что точно такой же чайник видела в музее прикладного искусства — он был выставлен как особая редкость. Откуда Амариллис Лугоцвет могла взять эту красивую и редкостную вещицу?

— Вот одна из немногих вещей, которые мне действительно нравятся, — сказала Амариллис Лугоцвет, указывая на чайник. — В свое время моя старая приятельница привезла мне его из Мейсена. Но это было уже давно.

Она налила обе чашки, и от них пошел такой чудесный аромат, что Софи с удивлением подумала: что же входит в состав этого чая?

— Многое, что вкусно и полезно, — с улыбкой ответила на ее немой вопрос Амариллис Лугоцвет. — Тебя бы только утомило, если бы я стала перечислять тебе все подряд. — И без всякого перехода продолжала: — Я знала, что ты придешь. Остальные бродят по горам с Альпиноксом, а я все эти места слишком хорошо и слишком давно знаю. Так что я предпочла дождаться тебя.

— Мне немножко стыдно за то, что было сегодня ночью, — Софи попыталась зацепиться за интересующую ее тему. — Я даже не помню, как очутилась в постели.

— Милая детка. — Амариллис Лугоцвет ласково погладила ее по руке. — Ты была усталая, очень усталая. К таким долгим бессонным ночам ты не привыкла. Не забывай, ведь ты приехала совсем недавно и еще не успела отдохнуть от всех твоих утомительных поездок.

— И потом это вино… — Софи опустила глаза. — Но я ведь совсем немного выпила…

Амариллис Лугоцвет засмеялась.

— Этого тебе стыдиться нечего. Вообще ты всех очаровала, и мой выбор был единодушно одобрен.

Софи не знала, чувствовать ли себя польщенной тем, что она всех очаровала, или возмутиться тем, что ее без спросу для чего-то выбрали, о чем она до сих пор даже не имеет понятия.

— Но почему твой выбор пал именно на меня? — спросила она, сама толком не зная, какого ответа ждет.

Амариллис Лугоцвет между тем спокойно, с интересом наблюдала, как паук-сенокосец на неловких и нетвердых ножках вскарабкался вверх по ее голой руке, потом смешно прошагал по подвернутым рукавам блузки, откуда перебрался на ухо, и, немного отдохнув, отважился спуститься на спину. Устремив на Софи какой-то нездешний взгляд, странным образом завороживший ее, Амариллис заявила:

— Между тобой и нами есть известное сходство. Отдаленное сходство, но оно может оказаться полезным.

— Сходство? — Софи, напуганная странным взглядом собеседницы, перешла на шепот.

— Ты много ездила, — продолжала Амариллис Лугоцвет. — Знаю, — отмахнулась она от Софи, хотевшей ей возразить, — ты повидала не весь свет. Много пережила и большую часть пережитого забыла. Забывать ты мастерица. Но подобно тому, как нам не обойтись без того, чтобы не вспоминать все былое, пусть только время от времени, так и тебе придется кое-что вспомнить.

Все меняется, но можно ли допустить, чтобы дело и дальше шло так, как идет? Пора нам взяться за ум. Вот и ты намерена взяться за ум. Для тебя это значит стать оседлой, жить на одном месте и наконец проверить, чего стоит твое искусство. Наши искусства тоже требуют проверки. Что нам следует изменить — эти искусства или самих себя? Не пора ли нам переселиться в заоблачные выси? (Тут Софи почудилось, будто Амариллис Лугоцвет приподнимается над своим стулом, не делая при этом никаких движений.) Или остаться на земле? (Она опять плотно сидела на стуле, как раньше.) Уйти навсегда, ив оставив даже следа или найти для себя новый путь? Помогать людям или довольствоваться собой? Какова самая важная задача всех искусств — твоего и наших? Облегчать людям жизнь или предостерегать их от ада? Вести их к Красоте, изображать Красоту или воплощать ее самим? Или каждый раз ставить в центре внимания добродетель, которую чтят в данную эпоху как нечто достижимое, доступное и осуществимое?

Каково соотношение между той радостью, которую наши искусства доставляют нам самим, и той, которую они доставляют другим? Какая радость выше, может ли одна существовать без другой, оправдывает ли одна другую? И нужно ли подобное оправдание? Можем ли мы, должны ли мы оправдывать самих себя? Довольно ли будет, если мы останемся такими; как есть, или мы должны непрестанно становиться другими? Но до какой степени можем мы стать другими, не утратив верности себе? А если мы верны себе, то до какой степени можем мы стать другими?

Софи от всех этих вопросов становилось все больше не по себе, ведь теперь и ей прядется со всей четкостью поставить их перед собой. Все ещё завороженная, она взглянула Амариллис Лугоцвет прямо в лицо, с него ушла тень, обычно отбрасываемая на глаза полями шляпы, — казалось, эти глаза излучают сейчас сияние, поглощающее любую тень.

— Не всякое время в равной мере требует перемен, а некоторые существа могут долго уклоняться от требований времени. Но могут ли они делать это всегда? Даже я, — а у меня по части времени есть достаточный опыт, — не представляю себе, что значит «всегда». Ходит легенда, будто есть существа и вещи, независимые от времени. Но какого рода время имеет в виду эта легенда? Разве сама она не рождена временем?

Меня особенно пугает, что время помчалось с небывалой быстротой, и даже от нас оно требует решения, будем ли мы такими или иными, а ведь мы привыкли чувствовать себя вполне сложившимися. В глубине души я все еще не доверяю времени и его столь внезапно предъявленным требованиям, но вот я ему не доверяю, а оно наказывает меня забвением. Даже ты забыла меня, дорогая Софи. Столько всего случается, что многое невольно забываешь. Нас всех забудут, если мы не примем вызова времени. Разве тот, кто забывает, счастлив, а несчастлив лишь тот, кого забывают?

При этих словах Софи почувствовала укол в сердце, и горячая волна прихлынула у нее от груди и шеи к лицу, залив его краской.

— А не обстоит ли дело наоборот? — продолжала Амариллис Лугоцвет. — Тот, кто забывает, лишает себя части собственной жизни, а тот, кого забывают, теряет только часть жизни другого.

— Так, наверно, и следует на это смотреть, — смущенно прошептала Софи.

Взгляд Амариллис Лугоцвет вернулся от далекого и неопределенного к определенному и близкому.

— Ты не должна чувствовать себя виноватой. Вернее сказать, не должна чувствовать себя более виноватой, чем мы все. Время обогнало нас, и все мы в той или иной форме понесли от этого урон.

— Я родила ребенка, но матерью никогда не была, — сказала Софи. — Я столько всего упустила ради того, чтобы ничего не упустить.

— Не надо быть несправедливой, — возразила Амариллис Лугоцвет и опять погладила Софи по руке. — В том числе и но отношению к самой себе. Вспомни, какое положение было у тебя в то время.

— Но кто, кто возвратит мне те годы?

— Никто. — Амариллис Лугоцвет допила остатки чая из своей прозрачной фарфоровой чашки. — Вместо тех лет у тебя были другие, не очень хорошие, но и не очень плохие годы. Быть может, ты все равно задала бы этот вопрос, если бы и прожила свою жизнь, как настоящая мать. Даже я не могу с уверенностью тебе сказать, так бы это было или не так. Теперь ты взялась за ум, и воспоминания придут сами собой. А воспоминания — это как бы вторая жизнь, которая ставит под сомнение первую, уже прожитую, со всеми ее упущенными возможностями, — она словно открывает их вновь. Не поддавайся же унынию, даже если жизнь со вновь ожившими воспоминаниями окажется иной, чем жизнь в забвении. Воспоминания тоже со временем теряют силу, — ты снова забудешь, забудешь иную, возможную жизнь, и пока твоя память будет погружена в сон, тебя ничто не сможет смутить. Только сделай правильный выбор. Не «все или ничего», а многое, но не слишком.