В этом рейсе мы с Робином были практикантами. Нам следовало думать о зачетах: космонавигационная практика, организация службы, устройство корабля. Всю первую половину рейса — с того момента, как корабль стартовал с Луны, — мы готовились к зачетам. Рейс проходил нормально. Но как только наш ионолет опустился на венерианский космодром, началось нечто непредвиденное. От здания порта к кораблю ринулся человеческий поток. Люди в скафандрах шли плотной массой, ехали на грузовой трансленте, заваленной различной ручной кладью, и над всем этим плясали, отбрасывая красный отсвет, мощные сполохи полярного сияния. Я смотрел в иллюминатор на эту картину, и мне было не по себе.

Командир велел нам с Робином встать у шлюзового люка и никого не пускать в корабль, а сам вышел навстречу толпе.

— Прошу остановиться! — загремел его голос, усиленный динамиком. — Прошу немедленно остановиться!

Течение живой реки прекратилось. В моем шлемофоне возник гул встревоженных голосов, трудно было что-либо разобрать. Доносились обрывки разговора командира с диспетчером космопорта, голос у диспетчера был растерянный. «Я не могу запретить им… Мы вызвали пассажирские корабли, эти люди отказываются ждать…»

Командир распорядился очистить трансленту: прежде всего следовало разгрузить корабль. Автоматы быстро делали свой дело, из грузового люка поплыли к складу контейнеры с оборудованием, доставленным нами для нужд Венеры. А когда с выгрузкой было покончено, началась посадка. Нечего было и думать о приеме запланированного груза — венерианских пищеконцентратов: люди заполонили весь корабль. Мы сбились с ног, регулируя шлюзование и размещая пассажиров по отсекам. Мужские, женские, детские лица мелькали у меня перед глазами, и я невольно отыскивал в их нескончаемом потоке моих родителей — Филиппа и Марию Дружининых. Но потом из обрывочных разговоров я понял, что Венеру покидают люди из числа колонистов, поселившихся там недавно — в последнее десятилетие, а старожилы остаются. Родители же мои были примарами — из первого поколения родившихся на Венере, — так что, наверное, не стоило разыскивать их здесь, на нашем корабле.

Мы взяли на борт около шестисот человек. Предел был положен запасами продовольствия. Особенно — воды. Когда число пассажиров стало достигать критического уровня, командир прекратил посадку.

Диспетчер космопорта сорвал голос, убеждая оставшихся за бортом сохранять спокойствие и терпеливо ожидать пассажирские корабли, которые уже в пути и придут через две недели по земному времени.

Попробуйте разместить полтысячи пассажиров в грузовом ионолете, имеющем всего двенадцать двухместных кают! Все каюты, включая пилотские, были отданы женщинам с грудными детьми. Остальным пассажирам предстояло провести полет в небывалых условиях — в тесноте грузовых отсеков и коридоров, на голодном пайке пищи, воды и воздуха.

Что же стряслось на Венере? Чем вызвано такое странное явление? Планета неприютна, жизнь здесь трудна — это так, но ведь колонисты, покидая Землю, знали, на что идут. Вряд ли можно было заподозрить их в том, что они — все разом! — испугались трудностей освоения Венеры. У меня не было времени выяснить причины, я носился из отсека в отсек, определяя места для пассажиров и пытаясь навести какой-нибудь порядок, а из обрывков услышанных разговоров понять что-либо было невозможно. Но я все же понял, что дело не в физических трудностях — об этом я не слышал ни слова. Речь шла о психике. Может, вспышка какой-то нервной болезни?

К вечеру мы от усталости не чуяли под собой ног.

— В жизни не видел ничего подобного, — сказал командир и повалился в пилотское кресло.

Робин, уточнявший нормы расхода воды и продуктов, перестал щелкать клавишами вычислителя.

— Что же все-таки произошло? — спросил он.

— Толком ничего не поймешь, — командир слабо махнул рукой. — Выключи верхний свет, Улисс, — отнесся он ко мне, помолчав. — Глаза режет…

Я выключил плафон и спросил, когда старт.

— В четыре утра, — сказал командир.

— Разреши мне съездить в Дубов, старший, — попросил я. И пояснил: — Там живут мои родители.

— Они что — примары?

— Да.

— Надо отдохнуть перед стартом, — сказал командир. — Рейс будет трудный.

— Поселок недалеко отсюда, старший. Я бы обернулся часа за три. Хочется повидать родителей.

— Ладно, поезжай.

Я облачился в шлюзе в громоздкий венерианский скафандр и спустился на поле космодрома. Возле здания порта, на стоянке, было полно свободных вездеходов, я забрался в одну из машин и погнал ее по широкой каменистой дороге.

Как хорошо знал я эту дорогу! Плавно изгибаясь к юго-востоку, она взбегала на плато Пионеров, врезалась в нагромождения бурых скал, а сейчас, за поворотом, над отвесной скалой — обелиск в честь первооткрывателя Дубова и его товарищей. Вот он, обелиск, — белокаменная игла, проткнувшая низкое, сумрачное, клубящееся небо. Небо моего детства, слепое небо Венеры, на котором никогда не увидишь звезд, а солнце проглядывает лишь слабым и тусклым красноватым пятном.

И странный, высоко поднятый горизонт — будто ты на дне гигантской чаши, хотя это вовсе не так, — теперь он кажется мне странным, я отвык от сверхрефракции венерианского воздуха. А там дальше, слева, если присмотреться, — белые корпуса промышленной зоны, и башни теплоотводных станций, и скорее угадывается, чем виден, золотистый купол Венерополиса, столицы планеты.

Сколько же мне было тогда? Лет пять, наверное, или шесть… Мы ехали с отцом в Венерополис и заранее условились говорить не вслух, а по менто-системе — направленной мыслью. Вначале было интересно — я не сводил глаз с отца, и мы проверяли, правильно ли я понимал его менто. А потом мне наскучило. Я вертелся на сиденье и порывался хватать рычаги управления, а за окнами вездехода привычно высверкивали толстые разветвленные молнии, и вдруг меня словно бы пригвоздило к месту повелительное отцовское менто: «Смотри!» — «Куда смотреть?» — спросил я недоуменно и тут же увидел, как местность застилает серая пелена. Колыхались неясные тени, они протягивали руки, будто нащупывали нашу машину. Я сразу вспомнил злых великанов из сказок и, кажется, заплакал от страха. Отец» притянул меня к себе и сказал вслух: «Это начинается черный теплон. Не бойся, мы успеем уйти от него». Хорошо помню: я сразу перестал бояться, только смотрел во все глаза, как сгущаются и чернеют тени, а рука отца все лежала у меня на плече, и отец выжимал из машины полную скорость, мы мчались бешено, и было совсем не страшно — только жутковато немного. Потом, уже перед самыми шлюзовыми воротами Венерополиса, нас обступила плотная тьма, и что-то затрещало снаружи, за окном мелькнуло голубое пламя, и стало жарко, будто воздух в машине раскалился… Тут мы въехали в шлюз, ворота сразу захлопнулись за нами, и отец вынес меня на руках. Лицо у него было не такое, как обычно, — все в резких складках, по щекам катились крупные капли пота. А вездеход был оплавлен, он шипел под струями воды и окутывался паром.

Помню еще, когда теплон пронесся и восстановилась радиосвязь, запищал вызов, и на экране отцовского видеофона возникло лицо матери. Глаза у нее были расширены, и она, увидев нас с отцом, только и смогла произнести: «Ох-х!» — «Все в порядке, Мария, — сказал отец. — Мы успели проскочить». — «Не знаю, зачем тебе это понадобилось, Филипп, — сказала мать. — Я же предупреждала, что надвигается…» — «Все в порядке, Мария, — повторил отец. — Мы проскочили, и малыш теперь знает, что это такое…»

Никогда не забуду своей первой встречи с черным теплоном — вихрем, сжигающим все на своем пути. Черные теплоны постоянно бушуют в ундрелах — низких широтах, — но и сюда, в полярную область, нередко докатываются наиболее бешеные из них…