Неподалеку от нас шел шумный разговор. Я оглянулся и увидел парня с зачесом на лоб и презрительно выпяченной нижней губой. К нему прислонилась плечом хорошенькая толстушка. Еще трое сидели с ними за столиком, затылок я разворот плеч одного из них показались мне знакомыми.

— Сними очки, русалочка, — попросил я. — Здесь свет не яркий.

Помедлив немного, Андра сняла темные очки и принялась крутить их на столе.

— Ты чем-то расстроена? — спросил я. — У тебя грустные глаза.

Она выпрямилась и вскинула на меня взгляд, и вдруг я понял, не знаю каким — шестым или седьмым чувством, что случилось страшное, непоправимое. «Не надо, молчи!» — хотел я крикнуть…

— Улисс… Мы столько времени не виделись, я столько должна тебе рассказать…

— Не надо, — услышал я словно бы со стороны свой голос.

— Я очень много пережила за это время…

О черт! «Столько времени», «это время» — к чему тянуть?

— Кто? — спросил я, с трудом шевеля языком.

— Да ничего подобного, ничего подобного! — быстро заговорила она, наклоняясь ко мне. — Ты не имеешь права так думать обо мне, здесь совсем другое…

— Другое? — переспросил я. И тут меня осенило. С ошеломляющей быстротой пронеслись обрывки впечатлений, сцепляясь в одно целое… — Феликс, — сказал я.

— Ни разу, ты слышишь, ни единого разу он не обмолвился о своем чувстве, да и вообще мы никогда не оставались наедине, он сторонится меня. Но ведь не скроешь… Я думала, моя поездка з Африку покончит со всем этим. Нет. С ним прямо не знаю что творится, какие-то чудачества, да нет, не чудачества — срывы. Ты же знаешь, какой он…

— Андра, уедем отсюда, уедем, улетим в Конго, на Луну, куда хочешь, вот сию минуту, куда глаза глядят… Родная, уедем, уедем, — заклинал я ее с внезапно пробудившейся верой в спасительность расстояний. — Не говори сразу «нет», подумай, вспомни, как было нам хорошо. Андра!

Я продолжал еще что-то говорить, боясь остановиться, боясь окончательности, но уже знал, что все кончено. Плыли корабли на фресках, уплывало короткое мое счастье, бородатый бог хмуро глядел на меня с паруса «Кон-Тики». Я умолк.

— Ты сильный, Улисс.

Еще бы, подумал я, отводя взгляд, чтобы не видеть страдальческого выражения в ее глазах. Еще какой сильный.

— Он невероятно беззащитен. И живет так неприкаянно.

— Нет, — сказал я, — не из жалости к нему ты уходишь. Уж лучше молчи…

Злость, обида, нестерпимая боль переполняли меня. Я залпом выпил вино. Кто говорил, что вино спасает от горя, приглушает отчаяние? Чепуха все это. Я сидел трезвый, как собака… как глупый побитый пес…

«Молчи, Андра, не нужно ничего объяснять. Знаю, ты была искренна, говоря, что тревожилась за меня, когда я ушел в безрассудный полет. Ты не лгала, нет, нет, не лгала, когда уверяла меня (и себя!), что мое примарское происхождение тебе безразлично. Но, как видно, память прочно хранит впечатления детства… воспоминания о том, как чуть было не погиб Том Холидэй, твой отец. Как бы мы ни пытались забыть, зашвырнуть прошлое в дальние, глухие углы памяти, ничего не выйдет, оно всегда с нами.

А может, не в этом вовсе дело? А просто… ну вот совсем просто, ты исчерпала меня и уходишь к другому…»

Я посмотрел на Андру. Она беззвучно плакала… «Пусть все что угодно. Только не могу я видеть, как ты плачешь. Ни в чем тебя не виню. Ты такая, какая есть».

— Не плачь, — сказал я. — Ты права.

Был вечер. Я лежал в кресле-качалке и смотрел на звезды, пылающие в черном небе.

Звезды, звездные моря… Их видели тысячи лет назад астрономы древнего Египта и древнего Шумера. Их видели Гиппарх и Аристотель. На них направил первый телескоп Галилей. Под этими самыми звездами был заживо сожжен непреклонный Джордано Бруно, не пожелавший отказаться от идеи бесконечности вселенной и бесчисленности обитаемых миров.

Вы равнодушные, недосягаемые звезды. Намного ли приблизилось к вам человечество с тех пор, как отпылал костер Бруно? Каких еще жертв вы потребуете?

Мы знаем о вас много. Мы вышли на окраину Системы. Наши радиозонды обшаривают галактики, и вот уже несколько десятилетий идет диалог с Сапиеной — другим островком разумной жизни.

Но значит ли это, что мы приблизились к вам, звезды?

Правда, был наш отчаянный прыжок. Мы с Робином первыми из людей выбрались «за берег, очерченный Плутоном». Мы увидели, как сместились, предстали в новом ракурсе привычные рисунки созвездий.

И все же — нет, не приблизились. Высунули на какой-то миг нос из ворот — и скорей обратно. Обратно, в обжитое пространство, к привычным полям тяготения, в нормальный бег времени. Ишь куда захотели, смутьяны! А ну, давай назад!

Но вот признано целесообразным спроектировать корабль на принципе синхронизации времени-пространства. Он уже спроектирован, и проект утвержден, это хороший проект. Конструкторский гений Борга блестяще дополнил теоретический гений Феликса, и в результате было найдено простое решение. И уже размещены по заводам заказы. Будут построены два экспериментальных корабля.

Чего же ты хочешь, упрямый человек?

Вон сверкает Большая Медведица. Продолжим ручку ковша теперь немного вниз — вот он, Арктур, альфа Волопаса, моя звезда. Как поживаешь, оранжевый гигант? Ты тоже одинок? Послушай, не крутятся ли вокруг тебя этакие сгустки материи, похожие на наш беспокойный шарик? И не сидит ли там в эту самую минуту некто с тоскливыми глазами, устремленными на далекую желтенькую звезду, которую мы называем Солнцем, а о н и — как-нибудь иначе? Хотел бы я с ним потолковать. Не с паузами в тридцать или сколько там лет, а прямо, в упор. За стаканом чая. Вот только поймешь ли ты меня?

— Улисс, иди ужинать! — позвала с веранды Ксения.

Вот уже четыре дня, как Робин привез меня сюда, в дом Грековых на высоком волжском берегу. Странный дом: первый этаж сложен из старинного кирпича, второй — деревянный, резные ставни и крылечки, башенка на углу. К нему примыкает современная пристройка из гридолита.

— Давно не видно, Леон, твоих новых стихов в журналах, — сказала Ксения за ужином. — Ты что же — бросил поэзию?

— Поэзия не теннисный мячик, ее бросить нельзя, — ответил Леон. — Просто не пишется.

Робин сказал:

— Державин был министром, Лермонтов — офицером, ну, а Травинский не хочет от них отставать. Он член какой-то комиссии, забыл ее название.

— Я и сам с трудом выговариваю, — засмеялся Леон. — Комиссия по взаимным… нет, по перспективному планированию взаимных потребностей Земли и Венеры. Проще говоря, комиссия Стэффорда в новом виде.

— А что ты в ней, собственно, делаешь? — спросил я.

— Что я в ней делаю? Не так-то просто ответить, Улисс… Видишь ли, по возвращении с Венеры я высказал кое-какие мысли о своеобразии венерианской поэзии. Об особенностях тамошнего интерлинга… Ну вот. Словом, я и сам не заметил, как угодил в эту комиссию — отдел по вопросам культуры. Но все оказалось гораздо сложнее и необычней. На Венере быстрее, чем на Земле, развивается ментообмен, но это, по-моему, вовсе не означает, что… — Леон замялся. — В общем не знаю. Все это пока загадка.

Корабль подходил к «Элефантине». Миновали стартовую зону ходовых послеремонтных испытаний. По левому борту проплыл серебряным огурцом спутник инфор-глобус-системы.

«Элефантина» была обращена к нам ребром и закрывала своим корпусом то, что нам хотелось увидеть больше всего. Мы видели только основание (а может, верхушку) толстой колонны, торчащее из-за тора «Элефантины». И еще мы видели белые вспышки сварочных аппаратов.

Когда я был здесь последний раз, строительство кораблей СВП — синхронизаторов времени-пространства — только начиналось: собирали стапели, принимали первые секции. Теперь, спустя полтора года, монтаж, как я знал, был закончен и шли заключительные работы — главным образом внутри кораблей.