Клавдий послушался совета Нарцисса и отправился вместе с ним в дом Силия. Убедившись, что Нарцисс сказал правду и дом Силия, действительно украшает дворцовая мебель, он пришел в чрезвычайную ярость, тотчас же отдал приказание казнить Силия и всех любовников Мессалины.

В тот же день Силия потребовали в трибунал; факты, подтверждающие его связь с женой императора были очевидны и его приговорили к смертной казни. Силий не защищался, лишь просил ненадолго отложить казнь; его просьба была удовлетворена. Через некоторое время казнили его и многих сенаторов и кавалеров, замешанных в этой постыдной истории. Плясун Мнестер также был привлечен в качестве обвиняемого, но он оправдывался тем, что сам император лично приказывал ему повиноваться Мессалине. Сначала Клавдий, казалось, принял во внимание слова Мнестера и хотел его помиловать, но приближенные настояли, чтобы и Мнестер был казнен вместе с другими.

Мессалина в это время скрывалась в садах Лукулла; она придумывала, какими средствами могла бы умилостивить своего разгневанного супруга. Зная его бесхарактерность и слабость к ней, она была убеждена, что Клавдий в скором времени переменит гнев на милость. И, действительно, гнев Клавдия значительно охладел. Во время обеда он говорил о Мессалине уже без злобы, называл ее «бедненькая». Услышав эти речи, Нарцисс понял, что необходимо действовать быстро и энергично, чтобы его собственная голова не свалилась с плеч. Обстоятельства могли перемениться, если Клавдию удалось увидеться с женой: она ему представила бы дело совсем в ином виде. Под влиянием этих размышлений, Нарцисс тотчас же отправился к гвардейским центурионам и объявил им, что император Клавдий отдал приказание тотчас же убить Мессалину. Эту страшную миссию взял на себя некто Эвод, который и отправился в сады Лукулла, где нашел Мессалину лежащую на траве; около нее стояла старушка-мать. До сих пор она была далеко от дочери, но, когда ту постигло несчастье, мать приехала к ней и, как истинная римлянка, стала советовать не дожидаться позорной казни, а убить себя самой. Но Мессалина не слушала этих советов матери, горько плакала, жаловалась и ломала с отчаянием руки. Вдруг в сад ворвалась группа вооруженных людей. Тут только Мессалина поняла, что для нее все уже кончено. Трепещущей рукой она взяла нож и нанесла себе удар по горлу и в грудь, но не имея силы воли покончить с собой, только ранила себя, один из трибунов помог ей уйти из этой жизни ударом меча.

Труп Мессалины был оставлен ее матери. В это время во дворце был банкет в полном разгаре. Во время пиршества Клавдию доложили, что Мессалина убила себя собственными руками. Клавдий выслушав это донесение совершенно равнодушно, продолжал пить вино и веселиться. Сенат помог Клавдию забыть Мессалину, уничтожив все ее изображения и бюсты.

Оскар Пио. Жизнь римских императриц. СПб., 1895.

Император Тит Флавий Домициан (51–96 г. н. э.) вошел в римскую историю как один из самых жестоких правителей.

Домициан родился в десятый день до ноябрьских календ, когда отец его был назначеным консулом и должен был в следующем месяце вступить в должность; дом, где он родился, на Гранатовой улице в шестом квартале столицы, был им потом обращен в храм рода Флавиев. Детство и раннюю молодость провел он, говорят, в нищете и пороке; в доме их не было ни одного серебряного сосуда, а бывший претор Клодий Поллион, на которого Нероном написано стихотворение «Одноглазый», хранил и изредка показывал собственноручную записку Домициана, где он обещал ему свою дочь; некоторые вдобавок утверждали, что его любовником был и Нерва, будущий его преемник.

В первое время своего правления он каждый день запирался один на несколько часов и занимался тем, что ловил мух и протыкал их острым грифелем. Поэтому, когда кто-то спросил, нет ли кого с Цезарем, Вибий Крисп метко ответил: «Нет даже и мухи».

Жена его Домиция во второе его консульство родила ему сына, который умер на другой год его правления. Он дал жене имя Августы, он развелся с ней, когда она запятнала себя любовью к актеру Парису; однако разлуки с нею не вытерпел и, спустя недолгое время, якобы по требованию народа, снова взял ее к себе.

Жестокость обнаружил он раньше, чем алчность. Ученика пантомима Париса, еще безусого и тяжело больного, он убил, потому что лицом и искусством тот напоминал учителя. Гермогена Тарсийского за некоторые намеки в его «истории» он тоже убил, а писцов, которые ее переписывали, велел распять. Отца семейства, который сказал, что гладиатор-фракиец не уступит противнику, а уступит распорядителю игр, он приказал вытащить на арену и бросить собакам, выставив надпись: «Щитоносец — за дерзкий язык».

Многих сенаторов, и среди них несколько консуляров, он отправил на смерть; в том числе Цивитоя Цереала — когда тот управлял Азией, а Сальвидиена Орфита и Ацилия Глабриона — в изгнание. Эти были казнены по обвинению в подготовке мятежа, остальные же — под самыми пустяковыми предлогами. Так Элия Ламию он казнил за давние и безобидные шутки, хотя и двусмысленные: когда Домиииан увел его жену, Ламия сказал человеку, похвалившему его голос: «Это из-за воздержания!», а когда Тит[8] советовал ему жениться вторично, он спросил: «Ты тоже ищешь жену?» Сальвий Кокцеян погиб за то, что отмечал день рождения императора Отона,[9] своего дяди; Меттий Помпузиан — за то, что про него говорили, будто он имел императорский гороскоп и носил с собою чертеж всей земли на пергаменте и речи царей и вождей из Тита Ливия, а двух своих рабов назвал Магоном и Ганнибалом; Саллюстий Лукулл, легат в Британии, — за то, что копья нового образца он позволил называть «Лукулловыми», Юний Рустик — за то, что издал похвальные слова Тразее Пету и Гельвидию Приску, назвав их мужами непорочной честности; по случаю этого обвинения из Рима и Италии были изгнаны все философы. Казнил он и Гельвидия Младшего, заподозрив, что в исходе одной трагедии он в лицах Париса и Энонсы изобразил развод его с женою; казнил и Флавия Сабина, своего двоюродного брата, за то, что в день консульских выборов глашатай по ошибке объявил его народу не будущим консулом, а будущим императором.

После междоусобной войны свирепость его усилилась еще более. Чтобы выпытывать у противников имена скрывающихся сообщников, он придумал новую пытку: прижигал им срамные члены, а некоторым отрубал руки. Как известно, из видных заговорщиков помилованы были только двое, трибун сенаторского звания и центурион: стараясь доказать свою невиновность, они притворились порочными развратниками, презираемыми за это и войском и полководцем.

Свирепость его была не только безмерной, но к тому же изощренной и коварной. Управителя, которого он распял на кресте, накануне он пригласил к себе в опочивальню, усадил на ложе рядом с собой, отпустил успокоенным и довольным, одарив даже угощеньем со своего стола. Аррецина Клемента, бывшего консула, близкого своего друга и соглядатая, он казнил смертью, но перед этим был к нему милостив не меньше, если не больше, чем обычно, и в последний его день, прогуливаясь с ним вместе и глядя на доносчика, его погубившего, сказал: «Хочешь завтра мы послушаем этого негодного раба? А чтобы больнее оскорбить людское терпение, все свои самые суровые приговоры начинал он заявлением о своем милосердии, и чем мягче было начало, тем вернее был жестокий конец. Нескольких человек, обвиненных в оскорблении величества, он представил на суд сената, объявив, что