Ему было стыдно за свое былое малодушие. Ведь эти последние годы томительного ожидания были только испытанием и подготовкой к этому блестящему выступлению, возможность которого открылась как раз так просто и естественно и именно когда был всего труднее.

Добросовестно выполнив работу, обещанную Бивору, которому отныне предстояло обходиться без него, он почувствовал себя слишком возбужденным и взволнованным, чтобы сидеть в конторе. После обычного завтрака в клубе он вознамерился доставить себе удовольствие и пойти в Катесмарь, чтобы принести Сильвии хорошую весть.

Было еще рано; он всю дорогу шел пешком, чтобы дать выход своему бурно-веселому настроению, и особенно остро наслаждался всем: и серовато-розовым, покрытым мелкими облаками небом над собою, и скудной янтарно-желтой и красноватой зеленью Кенсингтонского парка, и резким запахом осыпавшихся диких каштанов, желудей и блеклых листьев, и голубовато-серым туманом, подползавшим издали, между стволами деревьев, и потом - веселой сутолокой и блеском на Высокой улице.

Наконец ему была дана радость застать Сильвию совсем одну, увидеть ее искренний восторг по поводу того, о чем он пришел ей рассказать, почувствовать ее руки на своих плечах и держать ее в своих объятиях, в то время как их губы встретились в первый раз. Если бы в ту субботу нашелся человек счастливее Вентимора, он хорошо бы сделал, если бы скрыл свое счастье ввиду опасности вызвать зависть бессмертных богов.

Когда вернулась г-жа Фютвой, - что случилось, пожалуй, слишком скоро, - и нашла свою дочь и Горация сидящими вместе на диване, она не стала притворяться довольной.

- Это называется некрасиво воспользоваться моей вчерашней слабостью, г. Вентимор, - начала она. - Я думала, что на вас можно положиться.

- Я бы не пришел так скоро, - сказал он, - если бы мое положение было такое же, как вчера. Но оно переменилось, поэтому я смею надеяться, что даже профессор не станет теперь противиться нашей формальной помолвке.

И он рассказал ей о внезапной перемене своей судьбы.

- Хорошо, - сказала г-жа Фютвой. - Вам надо поговорить об этом с мужем.

Скоро пришел профессор, и Гораций тотчас попросил его поговорить с ним несколько минут в кабинете, на что тот охотно согласился.

Кабинет, куда привел его профессор, был пристроен к дому и завален восточными редкостями всех веков и всякого рода. Мебель была сделана каирскими столярами, а на карнизах книжных полок красовались тексты из Корана, между тем как на каждой спинке блестела золотом арабская надпись «привет». Лампой служил просверленный фонарь из мечети с длинными стеклянными подвесками; оболочка мумии улыбалась из угла с принужденным добродушием.

- Ну, - начал профессор, как только они сели, - значит, я не ошибся, и в медном кувшине все-таки оказалось нечто. Позвольте взглянуть, что это такое?

На минуту Гораций почти совсем забыл о кувшине.

- О! - сказал он, - я его открыл, но в нем ничего не оказалось.

- Ну да, как я и предполагал, сударь, - сказал профессор. - Я вам говорил, что в таких сосудах ничего не бывает, вы просто выбросили деньги, купив его.

- Да, это так, но я хотел поговорить с вами о более важном. - И Гораций коротко объяснил, в чем дело.

- О Господи, - сказал профессор, с раздражением ероша голову, - о, Господи! Мне это и в голову не приходило, совсем не приходило! Я был под тем впечатлением, что в Сен-Люке вам угодно было провожать мою жену и дочь единственно из добросердечия… из желания избавить меня от того, что было бы для человека с моими привычками… в такую страшную жару… трудной и неприятной обязанностью.

- Допускаю, что это делалось не вполне бескорыстно, - сказал Гораций. - Я полюбил вашу дочь, сударь, с первого же дня, как ее увидел, но как бедный человек, безо всяких перспектив, я чувствовал себя не вправе говорить об этом ей или вам.

- Чувство очень почтенное, но мне остается узнать, почему вы преодолели его.

Тут Гораций в третий раз рассказал историю внезапной перемены в своей судьбе.

- Я знаю этого Самуэля Вакербаса по слухам, - сказал профессор. - Это - один из главных пайщиков фирмы Экере и Ковердэль, крупных земельных спекулянтов… Очень влиятельный человек, только бы вам удалось угодить ему.

- О, не имею ни малейших сомнений на этот счет, - сказал Гораций. - Я намерен построить ему дом, который превзойдет его самые пылкие ожидания, и вы увидите, что через год у меня наберется несколько тысяч. Нечего и толковать, что, вступая в брак, я положу на имя невесты сколько вы найдете нужным…

- Когда вы будете обладать этими тысячами, - сухо заметил профессор, - то мы еще успеем поговорить о женитьбе, о помещении денег. А пока, если вы с Сильвией хотите считать себя помолвленными, я ничего не имею против… только настоятельно прошу вас обещать мне, что вы не станете уговаривать ее выйти за вас без согласия родителей.

Вентимор обещал это довольно охотно, и они вернулись в гостиную. Г-жа Фютвой не могла не пригласить Горация остаться обедать на правах жениха; нечего и говорить, что он с восторгом согласился.

- Есть одна вещь, мой дорогой… а… а… Гораций, - торжественно сказал профессор после обеда, когда опрятная горничная оставила их за десертом, - одна вещь, против которой я считаю долгом предостеречь вас. Если хотите оправдать то доверие, которое мы вам оказали, согласившись на вашу помолвку с Сильвией, вы должны обуздать вашу склонность к излишней расточительности.

- Папа! - воскликнула Сильвия. - Откуда ты взял, будто Гораций расточителен?

- Да, в самом деле? - сказал Гораций. - Я ведь не нахожу себя таким.

- Никто никогда не находит себя особенно расточительным, - возразил профессор, - но я наблюдал в Сен-Люке, что вы обыкновенно давали пятьдесят сантимов на чай, когда двадцать или десять было бы за глаза достаточно. Кроме того, никто, придающий какую бы то ни было цену деньгам, не дал бы гинеи за ничего не стоящий медный кувшин, ради сомнительной возможности, что он содержит рукописи, чего не оказалось, как и можно было предсказать.

- Но кувшин вовсе не плох, - защищался Гораций. - Если вы припомните, вы сами сказали, что форма его незаурядна. Почему он не стоит этих денег или даже дороже?

- Для коллекционера, может быть, - сказал профессор со своей обычной любезностью, - а вы не коллекционер. Нет, я могу только назвать это бессмысленной и предосудительной тратой денег.

- Ну, так сказать по правде, - заявил Гораций, - я купил его с той мыслью, что он, может, заинтересует вас.

- В таком случае вы ошиблись, сударь. Он меня не интересует. Да и чем для меня интересен металлический сосуд, о котором нельзя доказать, что его не отлили в Бирмингеме на днях?

- Найдутся и доказательства, - сказал Гораций, - какая-то печать или надпись, выгравированная на крышке. Разве об этом я не упомянул?

- Нет, вы ничего не говорили о надписи, - ответил профессор с несколько большим оживлением. - А какая надпись? Арабская? Персидская? Куфская?

- Я этого но могу сказать… она почти сгладилась… странные треугольные отметки, вроде птичьих следов.

- Что-то похожее на клинообразные письмена, - сказал профессор, - которые могли бы указывать на финикийское происхождение. А так как я не знаю восточных медных изделий ранее девятого века нашей эры, то должен бы счесть ваше утверждение явно невероятным. Все-таки я хотел бы иметь возможность как-нибудь лично осмотреть сосуд.

- Когда вам угодно, профессор. Когда вы можете пожаловать?

- Ну, я так занят весь день, что не могу назначить наверное день моего возможного прихода к вам в контору.

- Теперь и мои дни будут достаточно заполнены, - сказал Гораций, - и вещь эта не в конторе, а у меня на квартире, на площади Викентия. Почему бы вам всем не пожаловать запросто к обеду как-нибудь на следующей неделе? А потом вы, профессор, могли бы спокойно рассмотреть надпись и узнать, что это, в сущности, такое. Ну, скажите, что вы согласны!

Он страстно хотел иметь возможность принять Сильвию у себя на квартире в первый раз.