В моих венах торчали крупные иглы, надо мною стояли капельницы, похожие на сообщающиеся сосуды, пахло спиртом и камфарой.

Я тогда молчал, совсем молчал. Мыслью я был не здесь, а там, в сорок первом и сорок втором годах, на вершине яйлы. Неужели я не пройду по ней еще раз - вдоль, от начала и до конца, чтобы подо мною было море, были Гурзуф, Ялта, Мисхор, Алупка и Симеиз?

Профессор посмотрел на меня в упор - Он глазастый - и спросил:

- Где ты сейчас витаешь, партизанская твоя душа?

- На яйле сорок первого.

- Далече забрался. И что же ты хочешь?

- Пройти ее еще раз!

- А пройдешь?

- Только на ноги поставьте - пройду!

…Весной 1969 года я снова одолел яйлу.

Тридцать лет прошло с тех пор, как я изо дня в день слушал вой яйлинского ветра, но, когда мне нужно понять человека, я мысленно переношу его туда, на партизанскую студеную яйлу, и спрашиваю: «А каким ты был бы здесь, на вершинах, зимой 1941/42 года?»

Ведь и тогда не все выдерживали.

Не выдержал яйлинского испытания и проводник «директорской группы» алупкинский шофер В.

Тишина над яйлой. Белесые облака поднимаются все выше и выше. Четче проглядываются контуры дальних гор.

Ветер оставил за собой ребристый след на снегу и утрамбовал его основательно - словно по асфальту шагаешь.

Мы ждем Пархоменко, ждем тех, кого послали на розыск.

И вот крик:

- Идут!

Бежим навстречу по твердому насту, приглядываемся.

Но где же Яша Пархоменко?

- Где ваш командир? - кричит Мошкарин.

Молчат, склонив головы, бывшие директора Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев. Молчат наши ходоки, молчит и проводник - здоровенный парняга в короткой кожанке и серой кубанке, бывший алупкинский шофер В. Но почему он без оружия?

Шаевич поднял руки с красными ладонями:

- Погубили нашего Пархоменко, погиб наш Яша. Вот кто бросил командира, - указал он на В.

- В чем дело, что случилось? - шагнул Мошкарин к В.

Все шло хорошо: без происшествий добрались до Холодной Балки, гранатами взорвали вездеход. На машине были немецкие солдаты - их убили.

Дело было сделано - марш на яйлу!

Но каратели появились с гор неожиданно, с трех сторон.

Пархоменко скомандовал:

- Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев - за Холодную Балку, а мы подзадержим фрицев.

Он задыхался. Шаевич пытался что-то сказать, но Пархоменко оборвал его:

- Слыхал приказ?!

Шаевич и его товарищи перебежали дорогу и, выскочив за горный санаторий «Тюзлер», стали поджидать.

Внизу шла стрельба.

Вдруг появился проводник В., но без командира.

- Где Яков?

- Там, там… Его убили…

Шаевич почуял недоброе: В. отвечал не совсем уверенно.

- А ну пошли! Проводник, веди!

Внизу снова началась стрельба, потом четкий и громкий крик Пархоменко:

- Товарищи! Отходите!!

Взрыв и тишина.

Подбежали к Якову. Он мертв, - видать, взорвал себя гранатой. На снегу следы крови, разорванные пакеты, порубленные ветки, - наверное, немцы делали носилки из жердей.

- Отвечай: почему бросил командира? - спрашивает комиссар отряда Белобродский.

В. мнется, потом глухо говорит:

- Так он сам мне приказал уйти.

Допрос продолжается, пока В. в отчаянии не признается:

- А что я мог поделать? Он все равно не дошел бы, у него горлом кровь пошла.

Бросил умирающего командира!

В штабе отряда наступили тягостные минуты.

Что делать?

Выясняем, кто такой В. Молод. В прошлом шофер-лихач. Три дня назад самовольно покинул пост, объясняя это так: «Чего зря-то толкаться на морозе, собака носа не покажет, а вы немцев ждете!»

Тяжело. Но решение уже напрашивается - судить!

11

Останки коменданта увезли в Берлин, назначили нового.

Тот стал свирепствовать сразу же.

В городском парке повесили нескольких юношей, совсем мальчишек. На бирках, прикрепленных к груди, значилось: «За мародерство».

Шестого декабря свора гестаповцев появилась в еврейском гетто. Комендант и гебитскомиссар майор Краузе обошли казармы, а потом приказали:

- Всех построить!

Эсэсовцы с собаками окружили большую толпу: детей, женщин, стариков.

- Есть русские? - крикнул переводчик.

- Есть, есть, - ответили несколько голосов одновременно.

- Выйти из строя!

Никто не шевельнулся.

- Не желаете, господа? Похвально, очень похвально. Так сказать, семейная идиллия. Муж не покидает в беде жену, а жена мужа. Достойно восхищения!

Это говорил комендант, а переводчик дословно переводил. Комендант стал обходить строй, ткнул пальцем в грудь молодой женщины.

- Ты русская?

- Да.

- Выходи!… А детей оставь… Они у тебя курчавые… Выходи, слышишь?

Женщина стояла не шелохнувшись.

- Последний раз: русские, выходите!

Молчание.

- Хорошо! - Комендант отошел, место его занял гебитскомиссар.

- Господа! Мы переселяем вас в новый район, там вам будет спокойнее. Пункт сбора - Наташинский завод, вас там ждут машины.

Начался медленный марш. Подгоняемые сытыми эсэсовцами и собаками, люди шли молча. Тропа действительно вела к Наташинскому заводу. Там гудели машины. Звуки моторов как бы звали к себе. Все стали торопиться, как-то сразу появилась надежда какая-то. Она-то и ослепила. Люди не заметили, как вступили на массандровскую свалку, как часть охраны оттянулась назад и стала заходить стороной.

Десятки пулеметов и сотни автоматов ударили одновременно. Все было заранее пристреляно.

Кое- кому удавалось вырваться из центра ада, но куда бы человек ни бросался -всюду его ждали пули.

Трое суток немцы прятали следы ужасного преступления. Погибло много врачей, медицинских сестер, инженеров, актеров филармонии, аптекарей. Трупами набивали заброшенные бетонные каптажи{2}, а потом все это цементировали, замуровывали.

Через неделю на массандровскую свалку пригнали партию пленных - политработников Красной Армии.

Здесь у фашистов получилась небольшая, но все же осечка. Кому-то из пленных удалось вырвать из рук охранника автомат и очередями скосить чуть ли не целое отделение солдат. Пленные с голыми руками бросались на вооруженных палачей, душили их. Говорят, нескольким все же удалось бежать. К сожалению, я ни одного человека из этой группы не встретил.

Район массового расстрела стал запретной зоной, его обходили за километр.

В Ялте и на всем побережье убивали людей, и в то же время в горы шли команды карателей. Жителям было ясно, что фашисты мстят за первые свои неудачи, за то, что на чудесном побережье кто-то осмеливается им сопротивляться.

Каратели идут в горы. Горят сосновые леса, дымовые смерчи поднимаются над лесными сторожками.

Упорная трескотня автоматов, татаканье пулеметов, надсадное уханье снарядов, рвущихся в глубоких ущельях, нахлестное эхо, перекатывающееся от одной горной гряды к другой.

Сосна вспыхивает не сразу. Вал огня надвигается на нее ближе, ближе. А дерево стоит, будто на глазах все гуще и гуще зеленея, потом - р-р-раз! - и столб огня от земли до макушки. А над темным буковым клином перекатываются огненные шары.

Моя мама говорила: «Не так страшен черт, как его малютка» (она всегда путала пословицы). Уж с такой помпой фашисты пугают нас, что мы перестаем их бояться. Бегаем от них, маневрируем. Нападут на лагерь - мы рассыплемся, как цыплята, кто куда, а позже собираемся потихоньку в одном месте, заранее условленном. Соберемся, а потом глухими тропами выскочим далеко от леса и поближе к дороге, почти на окраину того населенного пункта, откуда вышли каратели, и ждем. Иногда наши ожидания дают поразительный результат. Ошеломленный фашист не солдат: от наших очередей разбегаются целые подразделения.

Трудно, но не страшно.

И все- таки это только генеральная разведка боем. Она не многое принесла карателям, лишь кое-где им удалось нащупать партизанские дороги, стоянки некоторых отрядов.