С утра до позднего вечера научные сотрудники напряженно работали: в каютах — над пробирками, на палубе, на льду — у батометров и глубоководных термометров. Трижды в день все сходились в кают-компании (если сжатия не нарушали распорядок), делились новостями, острили, «разминали мозги», как выражался Степан Иванович.

Наука была удивительным образом «одомашнена» в нашем коллективе. С самыми внушительными терминами обращались запросто. Да и как могло быть иначе? Изотермы, изобары, скорость ветра, магнитное склонение, теплые воды, проникающие в Полярный бассейн, — все это было подле нас, рядом с нами, вклинивалось в быт, служило темой застольных разговоров.

Всякий раз, когда Сабиров или Синицкий вваливались в кают-компанию после обсервации, их встречали возгласами: «Ну, что говорят солнце и луна? Где мы? Куда привез?»

Потом теснились у карты Восточно-Сибирского моря, висевшей над столом. Это была достаточно пожившая карта, испещренная пометками, как шрамами, вся в желтых пятнах от пальцев, хранящая на себе следы научных споров, лекций и прогнозов. (Кто только в кают-компании не делал прогнозов!)

Приятно было посмотреть на молодые, оживленные, раскрасневшиеся лица. Теперь тонкий голос Союшкина (потерявший, кстати сказать, раздражавшие меня интонации высокомерия) уже не выделялся в общем хоре. Наоборот, очень часто заглушали его другие задорные голоса. Даже застенчивый Васечка расхрабрился до того, что назвал Союшкина «цитателем». «Цитатель вы, а не читатель», — сказал он и покраснел.

Кают-компания соединялась переговорной трубой с капитанским мостиком. Когда из трубы начинал струиться сизый дымок, Сабиров озабоченно говорил Федосеичу:

— Задымили в кают-компании. Опять, значит, спорят! Как геолог мой там? Не заклевали бы его, поди…

Приятно было посмотреть и на Степана Ивановича, который, устроившись в углу с объемистой кружкой (он был москвич и мог пить чай бесконечно), поглаживал с довольным видом свои длинные кавалерийские усы и изредка вставлял в разговор короткие реплики. Будучи очень скромным по натуре и обладая большим жизненным тактом, наш парторг удивительно умел «не выделяться», хотя влияние его ощущалось на каждом шагу.

Невольно на память приходила экспедиция Текльтона, которую протащили льды по этим же местам почти тридцать лет назад.

…Две тени все время скользят почти борт о борт с нашим ледоколом.

Одна из них — коч отважного Веденея, искавшего к северо-востоку от Колымы заповедную коргу, то-есть отмель, богатую моржами. Другая — это обледенелый корабль Текльтона, медленно подвигающийся с пловучими льдами, но не к полюсу, как предполагал Текльтон, а к месту своей трагической гибели.

Я воображаю нечто угловатое и пугающее, какой-то белый призрак, корабль мертвых, вроде «Летучего Голландца».

Люди в меховом одеянии, с лицами, почти черными от копоти печек-времянок, медленно расхаживают по палубе. Обледенелые реи низко провисли над ними. Люди еще живы, но уже обречены.

Честолюбие, алчность, затаенная зависть разрознили их еще в начале плавания, — а это смерть для участников полярной экспедиции!

На руководящую роль, помимо Текльтона, претендует богатый молодой лоботряс Рандольф Питчер, сын короля рыбных консервов, который финансировал экспедицию.

Я представляю себе, как они сидят по вечерам, разделенные длинным обеденным столом, под раскачивающейся керосиновой лампой, и исподлобья смотрят друг на друга.

— Маньяк! Тупица! — цедит сквозь зубы Питчер багровея.

— Но кто же вас просил соваться в экспедицию? — едко отвечает Текльтон. — Ваше занятие — увеселительные яхты, а не экспедиция!…

А между ними сидит и осторожно стравливает их человек с узким умным и вероломным лицом. Это Стоун, врач экспедиции, втайне мечтающий о том, что Текльтон и Питчер передерутся и корабль до полюса доведет он.

«Каждый сам за себя, и все вместе к полюсу!» — такой странный прощальный тост могли бы поднимать они, отходя ко сну.

В каком-то пьяном злобном чаду продвигаются к цели участники экспедиции. Их обносит вокруг Земли Ветлугина, о существовании которой никто даже не догадывается, и тащит вдоль 79-й параллели в северо-западный угол Восточно-Сибирского моря. Там во время одного из сжатий корабль, затертый льдами, идет ко дну.

Рушится, гибнет задуманное. До полюса не дойти уже ни Текльтону, ни Питчеру, ни Стоуну. Но Текльтон не забывает принять напоследок позу.

«Корабль погибал. Вода заливала трюм, — писал он в своей книге. — Я приказал всем сойти на лед, затем завел граммофон и поставил пластинку с похоронным маршем Шопена. Под звуки марша палуба начала медленно крениться. Мешкать было нельзя, и я — последним — покинул корабль…»

До Новосибирских островов, расположенных к югу от места катастрофы, Текльтон добирается по льду. Большинство его спутников — в том числе Питчер и Стоун — погибают в пути от холода и голода. Уже в виду острова Котельный Текльтон приказывает расстрелять матроса, который украл из общего запаса и съел три кожаных ремня.

Зверопромышленники, ставившие капканы на песцов, подобрали в тундре четырех человек, которые передвигались ползком, — это было все, что осталось от экспедиции Текльтона. Когда потерпевших кораблекрушение доставили в ближайшее стойбище, они рычали и старались отнять друг у друга предложенные им куски пищи…

Стало как-то тяжело на душе, когда я одну за другой перебрал в памяти подробности трагической экспедиции Текльтона. Могильным холодом повеяло с моря, какой-то затхлой, леденящей сыростью, как из склепа.

Чтобы рассеяться, стряхнуть тяжесть с души, я стал медленно прогуливаться по палубе «Пятилетки».

Первым попался на пути водитель вездехода Тынты Куркин.

Казавшийся почти квадратным в своей просторной малице, он стоял у обвеса и задумчиво смотрел вдаль, туда, где за ледяными гребнями и туманной пеленой скрывалась Земля Ветлугина.

Я остановился подле чукчи и положил ему руку на плечо:

— Ты слыхал о таком человеке — Джергели? — спросил я. — Он был проводником у русского путешественника Толля и семь раз в течение своей жизни видел неизвестную землю к северу от Новосибирских островов. Когда Толль спросил его, хочет ли он дойти до этой земли, Джергели сказал: «Раз наступить — и умереть!» Мог бы ты сказать так?

Тынты с удивлением посмотрел на меня.

— Умереть? — переспросил он. — Почему же умереть, товарищ начальник? Нет, наступить — и жить!

Мы продолжали обстукивать дно Восточно-Сибирского моря «волшебной палочкой» — эхолотом.

По-прежнему линия на кальке была очень ровной, такой же ровной, как и дно под килем корабля, — «Пятилетка» все еще двигалась над материковой отмелью. Однако, судя по карте, нас уже подносило к местам, где корабль Текльтона начал свой зигзаг.

То и дело Вяхирев, Таратута, Васечка Синицкий, Сабиров, я, Союшкин, Никита Саввич, Андрей, Степан Иванович, Федосеич — все вместе или поодиночке — подходили к карте, висевшей в кают-компании, и застывали подле нее, сосредоточенно дымя папиросами. Даже самый занятый человек на корабле (по крайней мере, он считал себя таким) — завхоз экспедиции, вытирая на ходу губы салфеткой, замедлял шаг у карты.

Внимание привлекали две ломаные линии — одна черная (дрейф Текльтона), другая красная (наш дрейф). Обычно они двигались параллельно, изредка пересекались или расходились. Цифры дат, проставленные в отдельных пунктах, свидетельствовали о том, что мы намного «обогнали» Текльтона, иначе говоря — пловучие льды несут нас к земле быстрее, чем несли его.

И вот настало утро, когда Сабиров, сменившись с вахты, явился к завтраку с многозначительно-торжественным видом.

Дрейф на северо-запад замедлился!

Перед тем как смениться, старший помощник определил по солнцу координаты. Оказалось, что нас протащило по прямой к северу всего на полмили за ночь, хотя беспрерывно дули ветры южной половины горизонта.