Мы поднялись по трапу. Федосеич шагнул ко мне с рапортом, но я жестом остановил его. Все было ясно без рапорта. (Как не похожа была эта встреча на веселые, шумные проводы!)

Вперед выдвинулся Степан Иванович. На лице его было укоризненное, строгое выражение, но оно тотчас же исчезло. У меня был, наверное, не очень веселый вид. У парторга не хватило духу упрекать нас с Андреем.

— Нет новых радиограмм? — спросил я, входя в радиорубку.

— Принята одна, Алексей Петрович, — отозвался старший радист и предупредительно придвинул мне стул.

Но и он не смотрел на меня.

Оказалось, минут десять назад из Москвы запрашивали, не вернулся ли вездеход. О нас беспокоились. О нас проявляли неусыпную отеческую заботу. А мы не выполнили задания — не дошли до земли!…

— Передайте в Москву следующий текст, — сказал я: — «Докладываю: согласно вашему приказанию, вернулся на корабль. Люди здоровы. Материальная часть в порядке. Научный сотрудник Звонков и водитель Тынты Куркин действовали выше всяких похвал. Начальник экспедиции Ладыгин».

Никита Саввич быстро застучал ключом.

Перед репродуктором все еще крутилась пластинка, с которой слетали в эфир заключительные слова песни:

Но на брег выкосят волны

Только сильного душой…

Почему так случилось? Почему волны не вынесли нас на брег?…

Устало опустившись на стул, я положил ладонь на кружившуюся пластинку и остановил ее.

Дрейф льдов, «буксировавших» корабль, ускорялся с каждым часом. «Пятилетку» обнесло вокруг Земли Ветлугина почти втрое быстрее, чем в свое время судно Текльтона, да и зигзаг, проделанный ею, был значительно круче.

Нечего было теперь опасаться зимовки во льдах. Через три дня льды настолько разредило, что корабль получил возможность активно продвигаться. Мы спустились на юго-запад до Новосибирских островов, вышли на чистую воду, и вскоре, за полтора месяца обойдя все Восточно-Сибирское море, поставили корабль на зимовку у причалов Океанска.

Отчет о нашей неудаче и причинах неудачи был передан в Москву с пути.

Ответной радиограммы ждали со дня на день. Впрочем, все было ясно и так. Лучше кого бы то ни было я понимал, что не могу остаться начальником экспедиции.

Конечно, дело было не только в неудаче, хотя и это имело значение. Главное было в проявленном мною безрассудстве во время вылазки на вездеходе. Тогда, видимо, я просто не владел собой — в самозабвении готов был на смерть и повел на смерть своих спутников, лишь бы хоть немного приблизиться к неуловимой земле. Чувство перевесило здравый смысл.

А это было непростительно. Ведь я был не рядовым участником экспедиции, а отвечал за судьбу многих людей, за судьбу оставленного мною корабля,

Я так и сказал об этом на открытом партийном собрании, когда зачитывалась радиограмма из Москвы о моем освобождении от занимаемой должности.

В прениях выступали немногие и довольно сдержанно. Наиболее подробно говорил Степан Иванович, осуждая мою «импульсивность, недопустимую для ученого», как он выразился.

Союшкин, против ожидания, молчал, хотя теперь-то представлялась возможность поговорить. Наш гидрогеолог жался в углу, бросая на меня испуганно-соболезнующие взгляды.

После собрания я вышел на палубу, потому что в кают-компании было накурено, а от волнения у меня разболелась голова.

Корабль стоял на рейде. Вдали искрились огни Океанска. На соседнем лесовозе перекликались грузчики.

Я подумал о том, что Земля Ветлугина была, наверное, немногим дальше от нас, чем этот пирс. И все же пришлось вернуться ни с чем, с пустыми руками. Увидеть невысокую синеватую гряду на горизонте — и отступить, повернуть назад…

Но разве можно было представить себе, что льды так быстро потащат «Пятилетку»? Мы предполагали пересечь «белое пятно» несколько раз, а не пересекли ни разу.

Или прав был Андрей, настаивавший на том, чтобы отложить экспедицию на год, пока не будут готовы опреснители? Может быть, с помощью опреснителей ледокол сам пробился бы внутрь зигзага?

И в довершение всего эта «импульсивность», это мальчишеское упрямство!…

Больше всего мучило меня опасение, что моя ошибка отразится на успехе всего нашего дела!

Не укрепит ли она позицию скептиков и маловеров? Не скажут ли: экспедиция к Земле Ветлугина подтвердила, что земли нет. Ладыгин погнался за миражем, и вот результат!

Наш «штатный скептик», правда, молчал на собрании. Но будет ли он молчать и по возвращении в Москву?

Теперь он сможет свидетельствовать против Земли Ветлугина не с одними лишь цитатами в руках — он сам побывал в высоких широтах и собственными глазами видел мираж над полыньей…

Я перешел с бака на корму, потом вернулся на бак, слоняясь бесцельно по кораблю.

На баке меня разыскал Андрей. Я знал, что мой друг ищет меня, потому что, будь он на моем месте, я обязательно искал и нашел бы его, чтобы находиться с ним в этот тяжелый час. Андрей подошел и стал рядом. Все было понятно без слов.

Некоторое время мы молчали, опершись локтями на перила и смотря на черную воду, в которой отражались огни Океанска.

Потом я сказал Андрею о том, что мучило меня. Как думает он, неудача первого «штурма» не подорвет ли веру в существование Земли Ветлугина?

Андрей ответил, что не разделяет моих опасений, но голос его был слишком бодрым. Мы снова замолчали.

Сзади послышались торопливые шаги:

— Алексей Петрович! Вы где, Алексей Петрович?

Меня окликал старший радист.

— Я здесь, Никита Саввич, — отозвался я.

— Радиограмма из Москвы, — сказал он, подходя и протягивая бланк.

Хотя я уже не являлся начальником экспедиции, но ко мне еще обращались по старой памяти.

Я взял радиограмму.

В ней был ответ на мучивший меня и Андрея вопрос.

По решению правительства, экспедицию предлагалось возобновить будущим летом. Ледокол приказано поставить в док. Научную группу не расформировывать.

От сердца отлегло.

Значит, моя ошибка не отразилась на общем деле. Я был виноват, но только я один и платился за свою вину.

Радость моя была так велика, что я, не дочитав радиограммы, поспешил протянуть бланк Андрею.

— Москва предлагает повторить поход в следующем году! — сказал я с воодушевлением. — Тогда-то уж обязательно доберемся до Земли Ветлугина. Я рад, Андрей! Вот истинно мудрое решение. Верно?

Андрей шагнул поближе к фонарю, чтобы прочитать радиограмму.

В волнении я прошелся по палубе.

Ого! Теперь мы покажем маловерам! Учтем весь опыт первой экспедиции. Используем опреснители как вспомогательное средство. Кого бы ни назначили начальником экспедиции, это будет, наверное, опытный полярник, который поймет значение опреснителей.

— Леша!

Я оглянулся. Андрей смотрел на меня, держа радиограмму на весу.

— Ты все прочел, Леша? — спросил он странным тоном.

— Все! Почти все!

— Дочитай до конца.

Я встревоженно выхватил бланк из его рук. Неужели я чего-нибудь не понял? Разрешают второй поход или не разрешают?

В конце радиограммы стояло:

«Начальником экспедиции утвердить товарища А.Звонкова».

— Совсем неожиданно для меня, — забубнил Андрей над ухом. — Ничего не знал об этом…

Я не дал ему закончить. Меня удивили и рассердили почти извиняющиеся интонации его голоса.

— Да ты в уме, Андрей? — сказал я. — Что это? Извиняешься передо мной? Утешаешь?… Почему?

— Не утешаю, не извиняюсь, но…

— Послушай! Ведь это оскорбительно, пойми ты! Даже не в том дело, что мы друзья. Мы оба с тобой — советские люди, перед которыми одна цель… Возможны ли вражда или соперничество между нами?

— Да не горячись ты, Лешка! Я сказал только…

— Я рад, дурень ты! И за экспедицию рад и за тебя. За нас обоих!… Значит, там, в Москве, доверяют молодым…

Степан Иванович, узнавший о радиограмме от Никиты Саввича, застал нас прогуливающимися по палубе и обсуждающими план второго похода.