«Я — шофер транспортной машины, — сообщал гвардии сержант Николай Порсев. — Доставляю за Днепр, на передовую линию, что мне прикажут: и боеприпасы, и продовольствие. Стараюсь обязательно выполнить порученное мне дело, знаю — надо так бить врага, чтобы он не успел опомниться… Буду и в дальнейшем возить снаряды без всяких задержек!»

В дни ожесточенных сражений за расширение правобережных плацдармов газета часто выступала со страницами подобных писем воинов, в которых рассказывалось о том, как герои Днепра, выполняя клятву Родине, боролись за освобождение Украины.

Дело победы требовало от каждого патриота изо дня в день совершенствовать свою боевую выучку, укреплять дисциплину и организованность. Именно из этого исходила газета, когда она, обращаясь к воинам фронта, писала: «Помни, товарищ: каждая неточность в выполнении приказа, малейшее нарушение организованности и дисциплины отдаляют сроки освобождения наших отцов, матерей, сестер и братьев от фашистской неволи».

Газета приводила такой факт.

…Офицер Дремов торопил бойцов:

— Дорога каждая минута. Совхоз «Мирный» будем брать с ходу.

Сам Дремов не спал уже двое суток. Какое-то лихорадочное чувство тревоги неудержимо гнало его вперед. И хотя успешные действия его солдат вернули Родине за эти два дня больше населенных пунктов, чем предполагалось командованием, Дремов спешил: «Ни минуты передышки! Потеряем минуту — можем многое потерять!» Сам он не мог бы с уверенностью сказать, почему, вконец усталый, измотанный, не щадил себя и других. Но интуиция командира подсказывала ему: медлить — преступно.

И вот бой за совхоз «Мирный» подходил к концу. Солдаты уверенно пробивались от дома к дому. И когда после решительного штурма совхоз перешел в наши руки, бойцы поняли, что не напрасно Дремов торопил их: полторы тысячи советских граждан, согнанных сюда для отправки на каторгу в Германию, неминуемо погибли бы, если бы в самую последнюю минуту не были спасены дремовцами.

В те дни люди жили одной волей: скорее вперед — освободить Киев, Украину, всю советскую землю. И вчерашние тихие, несмелые солдаты становились бесстрашными воинами, совершали в бою чудеса героизма.

Добрым, медлительным, отзывчивым гвардейцем был Иван Янковец. Он делился с товарищами последним куском хлеба, последней цигаркой. Над его застенчивостью не раз посмеивались однополчане. Ничего, казалось, не было в нем солдатского. Многим думалось, что его доброта к людям, животным и к птицам (однажды он изо рта поил птенца) может расслабить и обезоружить его перед лицом врага. В ответ на подшучивания Иван Янковец неизменно краснел, застенчиво отмалчивался. Тяжело было у него на душе. Шагая по земле испепеленной Украины, он видел советских людей, медленно раскачивавшихся в петлях наспех сооруженных виселиц. Он стоял над пеплом сарая, в котором гитлеровцы сожгли женщин и детей. Он дышал дымом догоравших селений. И его сердце, доброе и чуткое, захлестнула жажда возмездия. Вот почему в одном из боев рядовой Иван Янковец в упор застрелил пятерых фашистов. А когда кончились патроны, гранатой взорвал еще нескольких оккупантов. Одному из гитлеровцев удалось броситься на советского смельчака со штыком. Но Янковец ударом кулака свалил его на землю и задушил голыми руками.

Так из номера в номер газета рассказывала о мужестве и героизме простых советских бойцов. Но не было времени писать ни о чем, кроме самих фактов боя, наступления, штурма. Да и не было места в газете для масштабного воспроизведения картин сражений, очевидцами и участниками которых мы являлись. Фактов отваги, верности Родине, легендарных примеров героизма было так много, что они силой своего воздействия с лихвой восполняли недостатки газетных скороговорок, наших скупых сообщений и отсутствие литературного мастерства.

Но встречались порой и жалкие трусы, клятвоотступники. Имя одного из них — Андрей Смирнов. Он сам прострелил себе кисть руки, чтобы уклониться от боя.

И вот я присутствую на суде. Смирнов стоит перед строем своих вчерашних товарищей. На его сером лице уже нет признаков жизни, потому что трусость и предательство отбирают право на жизнь, на ее радость. Не верилось, что эти остановившиеся, тусклые глаза светились когда-то улыбкой. Шинель, уже без погон, точно вдавлена в его плечи: будто страх сплющил дрожащее тело еще до того, как прозвучит суровый приговор. Его простреленная рука висела. Казалось, что между Андреем Смирновым и бойцами было не обычное пространство земли, а пропасть презрения. И хотя никто не шелохнулся, пропасть эта росла, ширилась, углублялась, становилась непреодолимой.

Андрей… Какое гордое имя! Сколько героев в истории России прославили его подвигами!

А сколько Смирновых носит на груди ордена и медали Родины!

Статья о клятвоотступнике Смирнове, напечатанная тогда во фронтовой газете, читалась и перечитывалась. Бойцы клеймили труса позором, рассказывали о своих товарищах, о их подвигах, о младших братьях, готовящихся пополнить ряды защитников Родины, о старших братьях — народных мстителях, о своих отцах и дедах, с честью носивших звание воина. Письма разворачивались в панораму всенародного мужества, в картину стойкости, ставшей традицией, в величественную эпопею вековой борьбы за славу родного Отечества.

В одном из номеров было напечатано письмо молодого солдата Назмиева. Просто и задушевно делился он своими мыслями о том, какой ему война казалась раньше и какой она была на самом деле.

«Мне думалось, — писал он, — что пуля или снаряд для всех одинаковы. Тут уж ничто не поможет — ни храбрость, ни ловкость, ни опыт, ни мастерство. Но стоило побывать в одном лишь бою, как я увидел, что дело обстоит далеко не так.

…Вечером нас известили, что к утру будем наступать на деревню. Не скрою, чувствовал я себя неважно. Нет-нет да и пробежит дрожь по телу. И так всю ночь… Вот и рассвет. Вдруг меня вызывает комбат и говорит: «Связным будешь у меня. Это тебе идет, главное в этом деле — быстрота и смелость».

В одной из рот порвалась связь. Получил я первое боевое задание. Бегу. Всюду валяются убитые немцы. Некоторые еще стонут. Карабин у меня наготове. Гляжу, из-за кустика поднялся на колено фриц и наводит автомат. Как жаром обдало вдруг. Какое-то странное чувство овладело мною в этот миг. Я прыжком к кусту. «Стой! — кричу. — Бросай оружие!» Немец от неожиданности так оторопел, что выронил из рук автомат. Привожу пленного в штаб. Командир говорит: «Молодец, «язык» мне очень нужен»…»

Это было боевое крещение молодого солдата. В тот же день Назмиев совершил новый подвиг. Когда гитлеровцы сильным огнем задержали нашу роту, он отправился в очередной «рейс» для выяснения обстановки. Плотно прижавшись к земле, полз вперед. «Вижу, что-то чернеет и вокруг слегка пыль вздымается, — рассказывал далее Назмиев. — Подползаю ближе — окоп. Немцы строчат из пулемета и автоматов. Расстояние до них небольшое, метров двадцать. Подымаюсь на колено и бросаю гранату. Как только раздался взрыв, я — к окопу. Граната попала удачно. Из четырех гитлеровцев в живых ни одного не осталось. Поворачиваю их пулемет и кричу своим: «Вперед! Путь свободен!» В этом бою я понял: смелый и умелый всегда победит, потому что храброго немец боится и со страху бьет не целясь».

Так на обыденных примерах, простым солдатским языком газета доводила до сознания воинов ту мысль, что отвага и храбрость рождаются в бою, в повседневном, упорном воинском труде.

…Танкист гвардии лейтенант Кулагин был немногословным человеком. Он любил говорить: «Лучшие слова человека — его дела». Сам Кулагин неутомимо тренировался, стараясь стать как можно сильнее и подвижнее. Старший брат его пал смертью храбрых. Кулагин в своем танке возил фотографию брата и старался во всем на него походить. В одном бою Кулагин внезапно ворвался в расположение противника и подавил несколько огневых точек. Но вражеским снарядом был подожжен и его танк. Экипаж погиб. Последними усилиями Кулагин открыл люк и выбрался из горящего танка. Правая рука не действовала. Левой, превозмогая боль, он бросил гранату в подбегавших гитлеровцев. Девять из них погибли. Второй гранатой Кулагин взорвал себя вместе с набросившимися на него вражескими автоматчиками.