— Мы — на станции радио-идеографа!

Евгения хочет знать, что чувствуют эти колонны «силовых единиц». Она все еще не верит, что в Мировом Городе нет принуждения.

— Это можно, — соглашается Мак Тодд и переводит провод идеографа на радио-связь по воздуху.

И Евгения слушает прибой чужих мыслей и настроений. В этом хаосе тысяч мыслей и чувствований трудно разобраться, но все они сливаются в одни радостный порыв:

— Скорее! Скорее! Скорее за дело!

Врачи осматривают прибывающие новые колонны и отделяют больных и слабых. Мак Тодд, лукаво усмехнувшись, переводит приемник идеографа по направлению к группе забракованных. Радостный прибой сменяется унылыми жалобами:

— Гражданин! Я достаточно здоров, чтобы работать.

— Вы ошиблись! У меня вовсе не больные легкие. Я не хочу в Давос. Я хочу в шахты.

— Вот уже два года, как я — обуза на плечах сограждан. Не бракуйте меня.

Мак Тодд насмешливо говорит Евгении:

— Видите, вы были отчасти правы, когда утверждали, что у нас есть принуждение. Да, оно существует. Вот эти больные упорно хотят быть «силовыми единицами», — а мы их принуждаем не работать.

Шеренга за шеренгой поднимается на лифтах на воздушную пристань и занимает свои места на кораблях. Воздушные корабли с развевающимися флагами отчаливают, и, звеня песнями, «силовые единицы» разлетаются по Секторам Мировой Коммуны.

Зал с верхним светом. Вокруг него расходящимися кругами — комнаты. Из комнат лучами тянутся к залу трубы пневматической почты.[11]

Под куполами центрального зала путаница проводов идеографа. Десятки идеографии принимают идеограммы со всех концов Мировой Коммуны. Другие ряды идеографов рассылают идеограммы в разные Секторы.

Стрекочут счетные машины. Из машин выбегают длинные бумажные ленты с отпечатанными цифрами. Автоматические ножи разрывают ленты на карточки. Автоматы-лапы подхватывают пачки карточек и перебрасывают их в приемники пневматической почты. По пневматическим трубам баулы с карточками бегут на тележках в свои отделения-комнаты.

Да, в свои отделения, потому что каждая комната имеет свое назначение. В одной расположены в подвижных замурованных ящичках карточки с итогами числа рождений и смертей во всех Секторах. У каждого Сектора свой шкаф с ящичками его районов, кварталов, домов. В другой комнате — карточки с цифровыми данными о количестве «силовых единиц»; в третьей — данные о выработке и роде продуктов, вырабатываемых Секторами Мирового Города.

Стрекочут счетные машины. Несколько десятков человек суетятся в центральном зале у счетных машин, у идеографов, у пневматической почты. Несколько десятков человек работают в отделениях над регистрацией.

— Это главный нерв Мирового Города, — сообщает Стерн. — Отсюда ответвляются нервы по всем станциям и подстанциям земного шара.

Утомленные, выходят они из счетного отделения, поднимаются на лифте на пристань и идут по трапам к своему кораблю. Корабль отчаливает. Стерн нажимает клавишу на подъем, и он взвивается к небу.

Навстречу кораблю плывет маленькая воздушная яхта. Она причаливает к нему. Высокий, крепко сложенный человек с острыми глазами перекидывает с борта яхты на борт корабля мостик, привинчивает его к палубе и переходит на корабль.

— Лессли! — восклицает Стерн в своей капитанской будке.

— Лессли! — шепчет Евгения, увидев его из каюты, и опускает вдруг вспыхнувшее лицо.

— Слушайте, Евгения Моран. Два дня я здесь на корабле, и вы еще ничего не решили. Я улечу один.

— Нет, нет, подождите. Лессли!

— Тогда улетим вместе.

— Я еще не могу… Нет, нет!

Они сидят на корме яхты Лессли. Утренняя заря льет теплую алость и окрашивает розоватою лазурью борта обоих судов, плывущих рядом. Внизу, в утренней опаловой дымке расстилается Японский Сектор Мирового Города.

— Вы любите Викентьева?

— Нет… Но я как-то связана с ним. Я вас люблю, Лессли.

— Так что же удерживает вас?

— Не знаю…

— Решимости больше! Решимости!

Рубином и перламутром играют облака на востоке. Высоко в розовеющем небе плывут золотые пушинки.

— Ваши женщины энергичны и самостоятельны, Лессли.

— Да. Но в вас больше мягкости.

— Из-за этой мягкости у меня не хватает силы оставить Викентьева одного. Куда вы идете, Лессли?

Лессли встает и направляется к борту яхты. Вырвавшийся из огненных облаков багровый шар солнца заткал золотом его мощную фигуру.

— Я хочу отчалить.

— А я?

— Вы полетите со мною.

— Лессли, погодите… Я не знаю…

— Тогда я отчалю один.

— Нет! Нет!

Лессли отвинчивает мостик. Евгения закрыла лицо руками, но не протестует. Они уходят в будку. Нажим клавишей. Яхта отделяется от воздушного корабля и взвивается вверх.

Викентьев бежит из каюты. Протягивает руки к яхте. Кричит:

— Евгения! Евгения!

Яхта круто поворачивает и, сверкая бортами, сливается с сияющими потоками солнечных лучей.

Викентьев перегнулся через борт. Стерн отрывает его от борта и ведет в каюту:

— Не надо, мой друг, не надо, — успокаивает он Викентьева.

Идеограф звонит:

— Викентьев, голубчик! Не огорчайтесь! Так надо! Я люблю Лессли.

Ночью Стерн находит Викентьева на полу каюты, с закрытыми глазами.

— Я одинок… Как в пустыне…

Корабль снизился и причалил к террасе. Стерн берет под руку Викентьева и спускается с ним в его комнату.

— Уходите, я хочу быть один, — просит Викентьев Стерна.

Стерн грустно качает головою и уходит.

В той комнате жила Евгения. Теперь ее нет. Он один, совсем один, в этом великом, но чужом Мировом Городе. Викентьев бродит по комнатам, опустив голову, подходит к радио-идеографу.

— Ява! Остров Ява! — вызывает он.

— Соедините с Лессли… Это я, Викентьев. Я хочу говорить с Евгенией.

Лицо Евгении. Ее волосы цвета сумерек. Лицо грустно, но глаза горят счастьем.

— Викентьев, мне вас так жаль!

Но Викентьев, против ее желания, читает ее мысли:

— Мне так хорошо! Я так счастлива! Жизнь моя полна! Лессли! Лессли!

Викентьев разъединяет идеограф и выходит из комнаты. Лифт спускает его вниз, на улицу. Он идет, сам не зная куда, по светящимся улицам Мирового Города. Тротуары почти пусты. Граждане Мирового Города — на террасах. В серебристо-голубом сиянии мчатся по мостовым радиомобили.

Надломленный, без мыслей в голове, Викентьев бродит по улицам, пересекает широкие площади, поднимается на горбы мостов, спускается в туннели. У него подкашиваются ноги от усталости, но он не останавливается.

Какой-то длинный бесконечный мост. Бруклинский мост. Викентьев шатаясь бродит по мосту. За ним увязалась собака, которая не отстает от него, и, когда он останавливается, она поднимает морду, виляет хвостом и тихо скулит. Он ежеминутно оглядывается — не отстала ли собака, и боится, что она уйдет от него.

Золотые пряди зари раскинулись на восточном склоне неба. Викентьев прислонился спиною к стене огромного дома. Собака сидит у его ног и, подняв к нему морду, тихо скулит.

— Собака, ты тоже одинока? Ты потеряла своих?

Не сознавая сам, для чего он это делает, Викентьев прикрепляет к голове собаки чашечки карманного идеографа, которым снабжен каждый гражданин Мирового Города.

Странное ощущение. Тоска по запаху, по острому запаху. Этот запах шел от человека с громким голосом. Где этот человек? Где хозяин?

Собака потеряла своего хозяина и тоскует. Викентьев потерял близкого человека. Собака и человек одинаково одиноки в этом всемирном муравейнике. Идем дальше, собака. Куда? Не все ли равно?

— Гражданин! Гражданин!

Кто-то трясет Викентьева за плечи. Он сидит на ступени высокого дома, опустил голову на руки и спит.

— Гражданин! Гражданин! Вы больны?

Викентьев раскрывает усталые веки и поднимает голову. Человек в светлом плаще положил свои руки на его плечи и говорит что-то.