— Что вам сказать, Дина Платоновна? — как-то неопределенно начал Троилин. — Залп у вас получился внушительный. Некоторые товарищи забегали, как растревоженные тараканы. Смешно получилось. Пришлый чело-век — и вдруг проявил такую осведомленность в их области. Ведь о синтетической смоле для желобов ни в бюро технической информации, ни в отделе новой техники знать не знали и ведать не ведали. Хотите услышать, какое ощущение осталось? Автор выложил далеко не все, что было у него в запасе.

— Тема эта, к сожалению, вечная и неисчерпаемая…

— И, что самое главное, — за облака не унеслись. По нашей грешной земле прочно ножками ходите. Понимаете, что можно, чего нельзя.

Лагутина смотрела на Троилина недоверчиво и выжидательно. Была уверена, что директор затаил против нее обиду и так или иначе даст это почувствовать. Среди руководителей такого ранга ангелов она еще не встречала.

Уловив ее настроение, Троилин решил растопить ледок.

— Дина Платоновна, как вы устроились материально? Лагутина грустно усмехнулась.

— Хотите знать, сколько я получаю? Мало. Даже сказать неудобно. Впечатление такое, будто сделано все, чтобы в газетах работали одни бессребреники и энтузиасты.

— Так зачем же торчать там? Давайте к нам на завод. Места есть. Отдел новой техники, БРИЗ. Не нравится — идите референтом главного инженера.

— Думаете, что, будучи вашей подчиненной, я утихомирюсь? — уколола Лагутина.

— Ну, зачем так. — Лицо Троилина выразило неподдельное огорчение.

Лагутиной стало неловко, что обидела зря славного человека.

— Игнатий Фомич, у меня свои планы, — доверительно сказала она. — Хочется активно поработать в газете, Давно об этом мечтала.

Уговаривать Троилин не стал. Оставил за обеими сторонами право в любое время вернуться к этому вопросу.

Порывшись в папке, протянул Лагутиной приказ по заводу — обсудить статьи, наметить конкретные мероприятия.

— Я хотел бы, чтобы на обсуждения приходили и вы, — сказал Троилин. — Ваше присутствие охладит горячие головы, а они безусловно найдутся. Договорились?

Отказываться было неудобно, и Лагутина согласилась. Троилин позвонил в доменный цех, спросил, когда состоится обсуждение. Позвонил и Гребенщикову.

— А мы обсуждать не собираемся, — небрежно ответил тот.

— Почему?

— На всякий чих не наздравствуешься.

— И все-таки вам придется выполнить приказ по заводу.

— Ох, Игнатий Фомич, если бы все ваши приказы выполнялись…

Троилин покраснел, сконфуженно взглянул на Лагутину и выключил динамик.

— Сложно с ним. Попадет же умному человеку такой характер. Но что поделаешь, Гребенщиков как специалист всех устраивает. Меня в том числе. Опытнейший начальник, самостоятельно ведет цех, всегда обеспечивает план и, если что не так, — все удары принимает на себя. Поставить другого? Это всегда лотерея. — Троилин помолчал, вздохнул и, движимый потребностью посоветоваться, разоткровенничался: — С Гребенщиковым сложная дилемма. Либо снять, либо терпеть. Снять не за что. Терпеть? Тоже невозможно. Нет, личными соображениями можно пренебречь. Воспитание людей в цехе меня беспокоит.

— Да, — согласилась Лагутина. — Непротивление злу способствует неуязвимости зла.

— Вот и ломай голову, что с ним делать. А вы как полагаете?

— Слишком рано задаете вы мне эту задачу, — ушла от ответа Лагутина.

Троилин подумал, вызвал секретаршу и распорядился собрать мартеновцев для обсуждения статьи в своем кабинете.

— Вот теперь, — удовлетворенно сказал он, потирая руки, — пусть поразмышляет — явиться или нет. Прийти — значит, выполнить приказ, а не прийти — оставить открытым тыл и дать людям возможность выговориться. Пожалуй, придет. Что ж, будьте готовы, Дина Платоновна, к контратаке.

Но получилось совсем не так, как ожидал Троилин. Гребенщиков на обсуждение не пришел, но и разговор но душам не получился: люди боялись высказываться откровенно даже в его отсутствие.

Рудаев тоже помалкивал — не хотел задавать тон, ждал, что скажут рабочие, и выразительно поглядывал на отца: ну начни, ну выдай хоть что-нибудь, хоть по третьей печи, тебе же предоставляется трибуна. Но Серафим Гаврилович, встретившись с сыном глазами, всякий раз демонстративно отводил их в сторону и не произнес ни звука.

Троилин стал задавать вопросы, ему отвечали нехотя и коротко:

— Да, хорошо бы механизировать разливку.

— Да, можно попробовать сжатый воздух.

Только Сенин пренебрег теми соображениями, которые давили на остальных.

— Статья несомненно полезная, потому что все в ней конкретно, — безапелляционно заявил он. — Это по существу первое острое выступление в адрес руководства цеха. Наконец-то в душный фимиам восхваления ворвался свежий воздух критики.

— Ишь как красиво запел, — поддел его Мордовец. — Ты что-то помалкивал, пока тебе этот самый… как его… химиам подпускали.

Сенин не стал защищаться, но за него все же вступился Рудаев.

— Упрек несправедлив, — сказал он. — Сенин потому и ушел с печи, что восхваления эти пришлись ему не по душе, как некоторым, хотя он больше их заслуживает.

Оплеуха была адресована очень точно, и Мордовец решил дать сдачи. Оставаться в долгу было не в его правилах.

— Ненужная эта статья. Даже вредная. — Он рубил каждое слово. — Перебаламутила всех людей, а пропагандирует птичье молоко! Автор, не посмотрев в святцы, бухнул в колокол!

— Ну, это мнение сугубо индивидуальное и, по всей видимости, кем-то продиктованное, — как бы вскользь заметил Рудаев, но люди его поняли и одобрительно заулыбались.

Разговор снова потух, и никто больше не решался трогать эту щекотливую тему.

Гребенщиков проводит свой последний перед отпуском рапорт и настроен торжественно. На нем костюм, в котором он в цех не ходит, замысловатого цвета — не то с сиреневым, не то с зеленым отливом, сверхостроносые туфли и модный узкий галстук — прямо из цеха едет на вокзал. Но порядок есть порядок. Подчеркнуто скрупулезно разобрана работа смены, каждому воздано по заслугам, занесены в журнал все промахи. И сверх программы — внушение как вести себя в его отсутствие: не давать своевольничать в цехе заводскому начальству, ни в чем не изменять заведенного порядка, неукоснительно выполнять план. А в заключение — сюрприз. Серафиму Гавриловичу Рудаеву, который оставил далеко позади всех своих напарников на третьей печи, тут же вручается путевка в Мисхор и премия — месячный заработок. Такого почета еще никто не удостаивался. Получали и путевки и премии, но ходили за ними в завком и в кассу. А тут без всяких волокит.

Серафим Гаврилович держится невозмутимо, однако нет-нет и скосит хитрый глаз, пытаясь установить, как оценивается происходящее. Бесстрастны лица. Ни одобрения, ни порицания. Но старого сталевара не проведешь, он знает, что люди прикрываются личиной безразличия, когда не хотят обнаруживать своих чувств. Значит, порицают, потому что одобрение скрывать незачем.

Спрятав конверт с деньгами и путевкой во внутренний карман пиджака и почтительно выслушав поздравления и наставления на будущее начальника цеха, Серафим Гаврилович поднялся, чтобы произнести ответное слово.

— Мне хочется высказать благодарность… — Он откашлялся, нарочно сделал паузу, чем ввел в заблуждение Гребенщикова, который уже успел просиять, решив, что эти слова адресуются ему, — благодарность моим товарищам за то, что не заклевали меня… и не заплевали. За двурушничество, за поворот наоборот. Шутка ли сказать: фордыбачил человек столько времени, а бросили ему кусок жирного пирога — и стих. Д пошли разговоры — шкура продажная… Так ведь?

Стало очень тихо. Даже самые отдаленные звуки, раздававшиеся в цехе, беспрепятственно проникали в комнату.

— А как же иначе? — тихо промолвил Рудаев-сын. — Как?

Отец не удостоил его взглядом. Не удостоил и ответом. Зашел с другой стороны.

— Есть в народе такая поговорка: «Не место красит человека, а человек место». Верная ведь поговорка.