Никифор стукнулся бедром обо что-то твердое и охнул от боли, пронизавшей ногу. В кромешной темноте, ничего не видя, он продолжал падать и ударился о землю. Он не успел подогнуть колени и сгруппироваться, как требовалось, — весь удар пришелся на пятки, потом его опрокинуло на спину, потащило парашютом по каким-то жестким, обдирающим одежду и тело предметам. Одной рукой он натягивал стропы парашюта, стремясь погасить его. Другую инстинктивно вытянул над головой. Но это не спасло. От двойного удара в голову, в темя и затылок потерял сознание.

Пришел в себя на рассвете. Попробовал встать и опять чуть не впал в беспамятство от дикой боли. Болело все — голова, спина, бока, ободранные, в засохших кровоподтеках руки, а нога, кажется, была опять сломана. Чтобы не закричать, Никифор вцепился зубами во что-то твердое, что оказалось возле рта, — это был обомшелый корень, и лежал так, закрыв глаза, пока приступ острой боли не прошел. Когда боль стала тупой, терпимой, он осторожно приподнял голову и осмотрелся. Он лежал, уткнувшись головой в громадный, наполовину вывороченный из земли пень, — вот, значит, обо что он ночью ахнулся. Можно сказать, ему повезло: обломанные корневища торчали, как пики, он попал головой в развилку, а могло бы и нанизать, как цыпленка на веретел, на один из могучих, толщиной в руку, оборванных корней.

Никифор находился то ли в лесу, то ли в приречной болотистой рощице. Обсыпанные росой кусты ивняка матово светились в рассветной полумгле, возле самых глаз Никифора подрагивал от дыхания глянцевитый лютик, квакала где-то поблизости сонная лягушка.

Не без труда отстегнув лямки парашюта, Никифор ухватился руками за корень над головой и медленно, преодолевая боль и слабость в ноющем теле, сел на сырой мшистой земле. Теперь кругозор расширился, и он увидел свой парашют, сверкающий белизной шелка на большом засохшем дереве. «Об него я стукнулся бедром», — догадался Никифор. Среди куртин ивовых кустов выделялся сизоватый островок камыша. Никифор вспомнил лягушиное кваканье и подумал: «Там должна быть вода». Ему хотелось пить. Больше всего ему хотелось сейчас пить. Казалось, не так боль в ноге и во всем теле мучала его, как жажда. Было ощущение, будто сухой язык распух и царапает небо и все внутри ссохлось, сжалось в комок, и он думал, что боль станет меньше, если выпить немного воды.

Он попытался встать на ноги, придерживаясь за тот же косо протянутый над землей извивистый корень, и ему удалось встать во весь рост, но из-за боли в бедре он не смог сделать ни шагу. Пришлось снова опуститься на землю, и он пополз, подтягиваясь на руках, осторожно волоча ушибленную ногу. Полз по направлению к камышовой поросли, где время от времени, с расстановками, в которых чудилось довольство, блаженно квакала лягушка. Еще бы не быть ей довольной, когда сидит по горло в воде!..

Тут до его слуха донесся далекий крик петуха, потом еще и еще. Близко село!.. Никифор покосился на парашют, белеющий на дереве, и сердце неприятно сдвоило, а под гармошкой ребер, где начинается желудок, стало мерзостно и давяще: с этаким флагом его обнаружат сразу, едва взойдет солнце!

Не сразу додумался он срезать ножом палку с рогатиной на конце, на манер костыля, сначала поелозил вдоволь на животе, вымок до нитки в росе, стараясь так и сяк сдернуть парашют за стропы. Купол захлестнуло в ветвях основательно, Никифор поочередно дергал за стропы, но никак не мог найти ту точку приложения сил, когда шелк как бы сам собой с тихим шуршанием соскользнет с дерева.

Помучившись с полчаса, обессиленный, он опустился в траву, и его охватило чувство безразличия, как это было уже с ним однажды на фронте. Он сидел, опершись спиною о корягу, в одной руке сжимал самодельный костыль, другая непроизвольно поглаживала, щупала влажную сталь автомата. Погонный ремень автомата был оборван; поддело, видимо, сучком или корневищем во время приземления, и он потерял его в зарослях лютиков, а потом, когда елозил вокруг засохшего дерева, нашел. И сейчас, касаясь ладонью отполированного цевья и синеватого круглого магазина, Никифор испытывал чувство, знакомое тем, кто держал когда-то в руках оружие. Он поглаживал свой автомат почти любовно: оружие в любых обстоятельствах давало выход — последняя пуля себе…

Утренний ветерок шевелил свисавшие края парашютного купола, стропы колыхались перед лицом Никифора, словно кто-то перебирал их рукой. «А если, — пришла в голову мысль, — растянуть стропы так, чтобы увеличилась наветренная сторона, тогда парашют просто-напросто сдует с дерева…» Он не был уверен в успехе, но решил попробовать. Отрезал пучок строп от подвесного крепления и привязал к кусту, со вторым пучком, неуклюже налегая телом на самодельный костыль, похромал в сторону. Он даже не успел натянуть стропы как следует — купол запарусил, надулся и легко спорхнул На землю.

Отдохнув, Никифор сгреб парашют в кучу и запихал его под вывороченный корень. Сверху кое-как, на большее не хватило сил, засыпал прошлогодней листвой. Теперь оставалось ждать, заметили в селе этот громадный белый флаг или нет?.. Если заметили, то не мешало бы выбрать себе позицию. Все равно где, потому что далеко ему отсюда не уйти. Но сначала — пить! Хотя бы пару глотков воды, хотя бы один глоток…

Камыши так густо окружили водоем, что добраться до воды с больной ногой было невозможно. Никифор понял это после нескольких попыток. Всякий раз он увязал руками в черном, как вакса, болотном иле и с величайшим трудом и муками выбирался назад на твердое место.

Однако жажда мучала не меньше, чем боль, и он не мог отойти от болотца, а кружил вокруг него, как на привязи, пока не обессилел вконец. Он лежал ничком, уткнувшись в росистую траву, и перед глазами у него светились на листьях жемчужные капельки влаги. Он втягивал их губами, слизывал языком — это еще больше разжигало жажду. Наткнувшись на свои следы, оставленные в топкой почве, он обнаружил, что в ямку насочилось немного мутной воды. Выпил ее одним глотком и стал ждать, когда наберется снова. Вода сочилась слишком медленно. Тогда ножом он углубил ямку, и дело пошло веселее: каждые пять минут на дне скапливалось полстакана черной и дурно пахнувшей болотной воды. Он припадал к ней губами и пил с жадностью и отвращением. Напившись, тяжело перевалился на спину, чувствуя, что больше не в силах сдвинуться с места.

Никуда ему отсюда не уйти. Здесь его позиция. Похоже, последняя позиция. Ну что же, не так уж она плоха! С тыла прикрывает болотце — не подберутся. Фланги, правда, открытые, нехорошие; он лежал на пологом скате, как на краю огромного блюдца, этот край простреливался с двух сторон. Зато по фронту обзор был великолепным, редкие деревья и куртинки ивняка не мешали наблюдению, но маскировали Никифора и давали возможность маневра.

«Рация! — вспомнил он. — Надо бы найти рацию и передать о случившемся…» И тут же отбросил эту мысль. Он не в состоянии передвинуться на два метра в сторону, а чтобы отыскать рацию, надо излазить лес в радиусе по меньшей мере двух километров. И надо же так случиться, что он ударился о сухое дерево именно тем бедром, которое год назад было раздроблено пулей!.. Ах, если б только не нога, он исчез бы в этом болотистом лесу, как иголка в стогу сена… Но, может быть, еще повезет: товарищи найдут его раньше, чем появятся немцы…

Мысли мешались в его голове, и ни одну из них он не додумывал до конца. Нельзя их было додумать, потому что на вопросы, которые вставали перед ним, не было ответов. И прежде всего не было ясности в самом главном: успели заметить его парашют или нет? Будет ли облава или нет?

Утреннее атласно-голубое небо простиралось над Никифором. В ближних кустах пересвистывались малиновки. Подальше, в чащобе, неутомимо выщелкивал соловей. Что соловью война! Знай себе поет, неразумная птаха.

Дарья Даниловна Козлова после долгих хождений в сельуправу получила пропуск на проезд в плавни за дровами.