Наташа лишь тогда очнулась от своих дум, когда локти и бедра заныли от лежания на голом полу. Гибко, по-кошачьи, вскочив на ноги, она поставила зеркальце на место, попыталась разгладить ладошкой помятое платье и, недовольная собой, с учебником под мышкой пошла искать место поудобней и, главное, попрохладней. Эта жара, будь она неладна, раскиселила мозги. Если и дальше такими темпами повторять школьную программу, то и к Новому году едва ли закончишь… Нет, это никуда не годится, дальше так нельзя!

Наташа задумала залезть в погреб: более прохладного места и не сыскать. Конечно, темновато там, но можно устроиться поближе к открытому творилу…

В кухне ее перехватила мать, послала за водой. С пустыми звенящими ведрами Наташа спрыгнула с порожка прямо в ослепительное солнечное пекло. Утрамбованная земля возле входной двери была горячей, словно сковородка. Наташа ожгла босые ступни, от неожиданности ойкнула и замельтешила загорелыми икрами по тропке к колодцу.

Из конца в конец Большой Знаменки не меньше десяти километров. Когда-то — сейчас никто из местных жителей уже не помнит когда — пришли в эти плодородные места первые поселенцы. Они построили свои мазанки по-над днепровскими плавнями. Мало-помалу поселение разрасталось, и всем хотелось жить поближе к плавням. Поэтому и строились в одну линию. Получилась длинная-предлинная улица.

Затем село стало расти в ширину. Появились Верхняя и Нижняя улицы. На бугре косо протянулась Сахарная, а на отшибе, у днепровского залива, — Лиманная. Главную, десятикилометровую улицу именовали Красной.

До революции огромное село разделялось на три церковных прихода — Ильинский, Знаменский и Алексеевский. Церкви закрыли, но деление на Ильинку, Знаменку и Алексеевку осталось и административно-закрепилось.

Совсем недавно на Мамай-горе, что возвышается верблюжьим горбом над западной стороной села, пять семей поставили свои хаты. Хуторок так и назвали — Пятихатки.

В то время, к которому относится наше повествование, в Большой Знаменке было три сельсовета, семь колхозов, две семилетние, одна средняя школы и овощесушильный завод.

Не близок путь с Верхней улицы, где живут Печурины, на Лиманную. Если идти самой кратчайшей дорогой — через колхозные огороды, с пяток километров наверняка набежит. Но Наташе и путь не в путь. Пружинят крепкие ноги, птицей переносят через канавы и рытвины.

Идет Наташа проведать свою подружку Анку Стрельцову. К вечеру спала жара, ветерок принес с Днепра пресную речную свежесть, и стало так хорошо, так славно на воле. Деревья и травы словно вздохнули после гнетущего зноя, почувствовали облегчение люди. Легко вышагивает Наташа улицы-километры, несет в себе молодую взрывчатую радость. Идет мимо аккуратных хат-мазанок, что стоят как девчата в белых кофточках и плисовых юбках, мимо пирамидальных тополей, похожих на обелиски, возле плетней, через которые свисают тяжелые ветви яблонь… И пахнет так славно от подсолнухов, от картофельной ботвы, а время от времени из палисадников до Наташи доносится нежный аромат левкоев и резеды — от него сладко и непонятно кружится голова.

«Эх, как хорошо!.. — с восторгом думает Наташа и спохватывается: — А война? Может, в эту минуту кто-то умирает, защищая Родину, а я, дурочка, радуюсь неизвестно чему».

Наташа сжала губы и насупилась. Но сколько ни принуждала себя, никак не могла настроиться на сурово-торжественный лад, заглушить внутреннее безотчетное ликовакие. Чтобы справиться с этой совершенно неуместной, как она считала, бьющей фонтаном глупой радостью, Наташа нарочно стала думать, что она невезучая — вот не взяли же в армию! — и что рот у нее безобразно широкий, поэтому замуж никто ее не возьмет, и что в институте она провалится на экзаменах… Увы, и это не помогало. Она добросовестно старалась думать об одном, а чувствовала совершенно другое.

Свернув в проулок, Наташа вышла к колхозным огородам, за которыми начиналась Лиманная улица.

Стежка вилась по краю пересохшей мочажины, испещренной, как оспинами, следами коровьих копыт. Между мочажиной и стежкой тянулся рядок каршеватых верб. Одну из них в позапрошлом году сломало бурей, и она до сих пор лежала здесь с обломанными ветвями и слупившейся корой. Но от корней пробилась на поверхность молодая поросль. Краснокорые, словно в румянце, гибкие побеги дружно шелестели на ветру новенькой лакированной листвой.

Наташа сломила себе ивовый прутик, общипала листву, оставив лишь метелочку на верхушке: пустые руки требовали какого-то занятия, какой-то ноши. Так, беспечно помахивая прутиком, она подошла к дому Анки.

Мать Анки, дородная, моложавая на лицо женщина, перебирала на веранде малину для варенья.

— А-а, Наташа, — сказала она, не прерывая работы. — Проходь. Там и Лида Белова сидит.

— Что ж вы сами, Ксения Петровна? — посочувствовала Наташа. — Девчат надо заставить. Погодите, я их мигом…

— Что ты, дитонька! Незачем. Гуляйте, пока гуляется. Не надо, чуешь, не надо, — запротестовала Ксения Петровна и даже привстала, словно намереваясь идти вслед за Наташей. Когда девушка в недоумении остановилась, Ксения Петровна успокоенно опустила измазанные соком руки и проговорила: — Ваше дело — молодое. А повыскакиваете замуж, тогда наробитесь. Ступай, дитонька, ступай. Я сама управлюсь.

Наташа дернула плечом: не надо так не надо — дело хозяйское. Мать Анки была скуповатой, и она, подумала Наташа, просто-напросто боится, что девчата не столько переберут малины, сколько съедят.

Анка и ее гостья, пышногрудая Лида Белова, сумерничали в угловой комнате. Лида тихонько, едва касаясь пальцами, перебирала струны гитары. Комната была Анкикой, личной. Изолированная от других комнат большого, по-городскому построенного дома, она была любимым местом сборищ Анкиных подружек. Ни у кого из девчат не было таких удобств. Зимой сюда сходились потанцевать под патефон. По праздникам устраивали вечеринки с приглашением мальчиков.

— Здоровеньки булы! — громко сказала Наташа.

— Булы и будэмо! — задорно отозвалась Лида Белова и ударила на гитаре бравурный марш, известный среди Знаменской молодежи под названием «Марш Наполеона». — В честь твоего прибытия, слышишь?

Подскочила Анка, стиснула Наташе шею полными прохладными руками.

— Ой, какая ты молодчина, что пришла!

— Тихо. Задушишь…

— Я соскучилась по тебе.

— Не больно, видно. Сама бы пришла, если скучала.

— Но ведь такая жара в последние дни, — капризно сказала Анка. — Я бы не дошла, меня хватил бы солнечный удар.

— Лентяйка ты, — сказала Наташа. — Барыня. Изнеженная на пуховиках.

И они, не разнимая объятий, закружились под «Марш Наполеона». Танцевали до тех пор, пока Лида Белова, отложив гитару, сказала:

— Я вам не нанялась!

Наташа с Анкой мстительно переглянулись. Лида до ужаса боялась щекотки; подружки с невинным видом сели по обе стороны от нее и разом стисьули забастовавшую гитаристку. Лида завизжала на весь дом.

— Чи вы с ума посходили, чи шо? — заглянула в дверь Ксения Петровна.

Давясь смехом, Наташа ответила:

— Еще нет. Но Лида уже пробует, как оно будет, когда окончательно свихнется…

— От бисовы диты! — с нарочитой строгостью сказала Ксения Петровна и, пряча улыбку, ушла.

Девчата изнемогали от хохота. Анка, обессиленная, упала ничком на кровать, а Лида, воспользовавшись этим, придавила ее подушкой и сама навалилась.

— Мала куча-а! — по-мальчишески крикнула Наташа и прыгнула наверх.

Потом они, раскрасневшиеся и потные от возни, толкаясь, поправляли перед зеркалом прически и платья. Смешливая Анка никак не могла успокоиться и время от времени прыскала.

— Эка туша навалилась! — шлепнула Лиду по мягкому месту. — Чуть не задохнулась… Ну все, думаю… Наташка, она легонькая, а вот ты!.. Сколько ты весишь?

— Килограмм на пять легче тебя, по меньшей мере.

— Ну, не скажи!.. Неужели я толстая? — Анка завертелась перед зеркалом.

— В мамашу пошла, — сказала Лида. В этих случаях она была бесцеремонной.