— Точно. Бежит народ. Около двухсот дворов ране было, а теперь семнадцать осталось… Хутором Татарским до гражданской войны назывались. Это точно. Нет, татар почти не было. Казахов несколько семей имелось. Пастухами на лето нанимались. Тутося у нас, дорогой человек, издревле скотоводили. Мясом жили, значится. Пахарев не было. Нет. Все коровушек, лошадок, а боле овцу держали…

— С чего же скотина перевелась?

— Дык как сказать… — Дед Лука озабоченно теребит сухой, коричневой рукой свою зеленоватую свалявшуюся бороденку, частит шепеляво: — В гражданскую-то у нас тутося горячее дело получилось. Почитай с самого семнадцатого года до двадцать первого только то и делали, что пластались да стрелялись. Воевали, Н-да… Хозяйствовать было некому. Угодья, стало быть, мил человек, заросли кустарником, чертополохом, березой… Места-то у нас сам вишь какие. Деревня на угоре, а кругом, стало быть, низина. Сырые места. — Дед обводит вокруг себя рукой. — В прежние-то времена, как сухое лето выпадет — степь выгорит, так из соседских сел к нам скотину спасать гнали. Н-да… У нас не выгорало, стало быть. Это когда угодья по-хозяйски держали…

— А кто сейчас мешает?

— Дык как сказать… — Дед Лука опять хватается за бороденку. — Никто не мешат. Лес корчевать некому. А те пастбища, шо внизу, за лесом, стало быть, были, так их тепересь нетути. Пустыри, стало быть. Мимо ехал, чать видел?

— Видел.

— Во-во! — Дед Лука начинает плачуще моргать. — Тутося у нас семь зим назад колхоз организовали. Хорошо жить стали. А потом, стало быть, председателя нам нового дали. Приезжего. Ну, тот песчанского начальства послушался — давай пахать луга-то… Стало быть, вместо скота этой земли зерном больше выгоды взять захотели. А получилось… — Дед кривит бесцветные губы. — Получилось негоже, мил человек. Зерно-то родиться не захотело. Три года кряду емтэеса эта самая пастбища плугами ворочала, три года мы зерно на посев покупали — и все как Кобыле под хвост. Вот и дожили. Землю-матушку нарушили — ни хлебушка, стало быть, ни травушки… В засушливый год как пошли буря за бурей — крыши с изб срывало, — а уж голехонькая родящая-то земля, стало быть, вся в пыль…

— Что, весь плодородный слой сдуло?

— Сдуло, мил человек, сдуло. Не растет там ныне ничево. Вот и останные семьи в бега бросились. Кто в Песчанку, кто в город… Стало быть, помирать никому не охота…

— А вы почему остались?

— Дык как сказать… — Дед грустно крестится. — Куда я с родного погосту? Деды мои, тятя с матерью, жена тутося схоронены. Два сына в гражданскую… Куда я от них? Даст бог, перебьюсь как-нибудь. Вон сноха да двое внучков на руках…

— Вы местный уроженец?

— А как жа… Еще дед моего деда тутось поселился.

— Так… — Селивестров оглядывается, увидев сруб колодца, подходит и нему. — Это ваш, вы копали?

— Нет, тятя мой.

— Глубокий?

— Не шибко. Пять сажен. При мне копали.

— Камни были?

— Нету. Сплошь глина, суглинок, супесь… Вон в огороде я сам копал. Тамося та же история.

— Вода солоноватая?

— Дык как сказать… Мы привышные. Вот только мало ее. Летом, стало быть, аж до дна вычерпываем. Угощайтесь, не жалко. Бадья на месте. Не хороним…

Ваня Зубов с Гибадуллиным извлекают ведро воды, набирают в бутылки пробы. После этого поочередно прикладываются к краю ведра. Прикладывается и майор. Вода и в самом деле чуть солоновата на вкус — такая же, как во всех колодцах Песчанского района. Сделав несколько глотков, Селивестров разочарованно отходит от сруба.

— Вода как вода… — бормочет дед Лука. — Вот в сабуровском колодце — енто да! В праздники, стало быть, на чай да на еду оттудова берем. Хоть и далече… Сладка водица!

— В сабуровском? — вздрагивает майор. — Сладка? Где это?

— Енто на околице. Аж у старой поскотины…

— Вы не покажете нам?

— Можна. Отчегось не показать… — II дед Лука, опираясь на такой же, как сам он, почерневший, высохший березовый посох, семенит по улице, обходя редкие лужи.

Селивестров с надеждой глядит на его худую, сутулую спину и начинает волноваться.

— Глубокий ентот сабуровский колодец, — словоохотливо поясняет на ходу дед Лука. — Восемь лет тому меряли мужики. Аж пятнадцать сажен! Сруб лиственный — лес издаля привезенный.

— Кто его копал?

— А никто не знат. Кличут сабуровским, хошь усадьба та, сколь народ помнит, Пупыревых была. Тамося и сейчас Клавдя Пупырева живет. Мужик-то на войне…

Старая блестящая цепь ползет из колодца ужасно медленно. Так, по крайней мере, кажется Селивестрову. Большой, высоченный, он топчется возле древнего, как дед Лука, темного лиственничного сруба и ждет не дождется появления бадьи.

— Из деревянной посудины ента вода сладше, — тараторит не умеющий молчать дед, ему приятно угостить неожиданных гостей хотя бы водой. — Клавдя, тащи-ка ковшик!

Первым пьет Селивестров. Он делает один маленький глоток, затем другой и, поняв все, все-таки не верит себе — начинает пить быстро и емко. В душе его рождается праздник. Кажется, такой вкусной воды он не пивал ни разу в жизни. Только в карбонатных породах Урала бывает такая вода. Это отмечает для себя майор уже как-то так, попутно, в силу практической привычки сразу искать аналоги.

Шофер, Гибадуллин и Ваня Зубов с любопытством глядят на своего командира. Ждут обычной картины: вздоха разочарования, тяжелого взмаха руки. Но происходит иное. Передав помпотеху ковш, Селивестров вдруг хватает деда Луку под мышки и, как малыша, подымает в воздух.

— Ну, дедушка, спасибо! Знатной водичкой угостил!

Опешивший дед беспомощно болтает тонкими, кривыми ногами, бормочет растерянно:

— Э… э… э… паря…

Все находящиеся во дворе, в том числе и дородная хозяйка двора Клавдия, громко хохочут.

— Вот что, — говорит Гибадуллину майор, поставив старика на землю, — садись в машину, осмотри хорошенько подъезды — и на базу. Электроразведчиков сюда. Два станка колонкового бурения и ударник тоже сюда. В полном комплекте. Геофизики к вечеру должны быть здесь. Понятно?

— Будет выполнено!

— Тогда торопись. А мы с Зубовым тем временем оглядимся, подыщем жилье и всякое прочее.

— Понятно. — И шоферу: — Подгоняй! — Помпотех медлить не любит.

— Здоров, чертяка! — морщась, щупает бока дед Лука. — Ентак и дуба сыграть можно…

— Живи, дедушка, живи! — широко улыбается ему Селивестров и тут только замечает, какие ветхие пиджачишко и брючонки на старике. — А водичка эта возродит твою деревню. — И поворачивается к Гибадуллину: — Ты вот что… Передай Крутоярцеву, чтобы прислал сюда полный комплект обмундирования. Поменьше размером.

— Будет выполнено! — Губы Гибадуллина привычно расползаются. — Переслать комплект обмундирования поменьше, сахару, чаю и консервов.

— Совершенно верно, — хвалит его за сообразительность майор.

— Да что ты, мил человек… — Дед Лука растроганно моргает.

— Ничего, ничего. Так и надо. Новость твоя дороже стоит, хороший ты наш дедуся, — продолжает улыбаться Селивестров. — Ты вот лучше припомни, где тут у вас есть Синий перевал?

Дед Лука с готовностью закатывает выцветшие глаза к весеннему голубому небу, теребит бороденку. Майор с надеждой глядит на него. Но старик огорченно вздыхает:

— Нет, мил человек. Не помню такова. Нетути у нас такова места.

— А ты припомни. Где-то возле вашей Зангартубуевки такое должно быть. Синий перевал, а?

— Нет, не слыхивал такова, — вторично вздыхает старик.

— Так… Почему же деревня русская, а название такое чудное?

— Дык как сказать… В старину баяли, что когдась-то тутося и в самом деле не то казахи, не то татары жили. Отселя и название. Мы-то попросту Татарским хутором себя доныне называем, а ентой За-га… Занга… Зан… Тьфу! Не выговоришь. Ентак ее только почтовики величают.

— Как точно называется деревня? — вдруг вмешивается Гибадуллин.

— Согласно карте, — Зангартубуевка.

— Ха! Так это и есть ваш Синий перевал! — обрадованно хохочет Гибадуллин. — Тут только буква пропущена да конец изменен. И распевно декламирует: — Зангар тау буеы — по-татарски значит Синий перевал. Занга-ар та-ау буе-еы!