— Это, брат, дело нешуточное. Нужно очень долго учиться, кончить вуз, практиковаться, и то еще неизвестно, найдешь ли… Люди годами ищут и не находят, а ты хочешь сразу…

— Ну, все равно возьмите меня с собой! Я вам помогать буду. Ну, хоть что–нибудь буду делать — кашу варить, палатку носить…

Катеринка закусила губу. Пашка засопел. Должно быть, они подумали то же, что и я. А я подумал, что это нечестно с Генькиной стороны: то все вместе, а тут он один выскакивает, как будто мы хуже.

— А я лучше тебя кашу сварю! Ты совсем и не умеешь, — сказала Катеринка.

— Носить и я могу, — сказал Пашка. — И палатку и все, что нужно. Подумаешь!

— Вы возьмите нас всех, — сказал я. — Мы будем помогать и все делать. Честное слово! Почему один Генька? Мы тоже хотим.

— Да куда же я вас возьму? Ведь я теперь в горы, в глушь пойду. Это же не забава!

Дядя Миша долго молчал, поглядывал на нас и о чем–то думал.

Он так ничего и не сказал, потому что снова пришел Генькин отец. Удивительно не вовремя он всегда приходит!

— Опять вы здесь!.. Ты гони их, Михал Александрыч, а то ведь их только помани, потом и сладу не будет.

— Зачем же гнать? Мы поладили… У меня к тебе, Иван Потапович, разговор есть. Пойдем–ка в избу.

Они ушли, а мы остались, решив ни за что не уходить, пока не добьемся от дяди Миши ответа. Они долго про что–то говорили, потом Иван Потапович открыл окно и сказал:

— Павел, слетай за отцом, а ты, Катерина, разыщи мать… Иван Степаныч сам идет?.. Хорошо.

Иван Степаныч — это мой отец. Он, видно, тоже захотел поговорить с новым человеком.

Катеринка позвала мать с огорода, а Пашка побежал за отцом. Тот пришел вместе с Федором Елизаровичем.

Они все ушли в избу, а мы сидели на завалинке, ломали голову, зачем их собрали, и настроение у нас становилось все хуже и хуже.

— Вот они там наябедничают про нас дяде Мише, — сказал Пашка, — он и не захочет с нами водиться.

— Что они, маленькие — ябедничать–то? — возразила Катеринка. — Мы сами всё рассказали…

— Это ты рассказала. Просили тебя? Всегда выскакиваешь!..

Открылось окно, и Иван Потапович выглянул на улицу:

— А ну, ребята, идите сюда.

Мы вошли. Все сидят за столом, смотрят на нас, и не поймешь — не то будут ругать, не то еще чего.

— Вот что, сорванцы, — начал Иван Потапович. — Грехи ваши я считать не буду — сами их знаете. Вместо того чтобы заниматься делом, быть примером, вы… Ну да ладно! Наш дорогой гость, Михаил Александрыч, вас не знает и говорит, что вы подходящие ребята… Вы вот с ним просились… Мы тут посоветовались и решили, пока до уборки время есть, отпустить вас с ним — может, и в самом деле от хорошего человека ума наберетесь. Коли он такую обузу на себя берет, ему видней. На недельку мы вас отпустим и снабдим как полагается. Только смотрите: не оправдаете доверия — пеняйте на себя!.. Ну, что молчите?

Мы онемели, не зная, верить или не верить.

— Мы оправдаем, Иван Потапыч! — пискнула Катеринка.

— Так пионеры не отвечают, — сказал дядя Миша. — Ну–ка, как полагается?

— Всегда готовы! — дружно закричали мы.

— А теперь, — продолжал дядя Миша, — идите сюда, садитесь к столу. Если вы пойдете со мной, это будет не прогулка, а работа. Организуем научную экспедицию по всем правилам… Начальником экспедиции буду я. Не возражаете?.. Очень хорошо! Помощником начальника… — он посмотрел на Геньку, и тот покраснел, — Геннадий Фролов. Так? Биологические наблюдения и хозяйственная часть поручаются Павлу Долгих. Санитарный надзор и медицинское обслуживание возлагаются на Екатерину Клочко…

Я уже хотел сказать, что все интересное распределили, а что же буду делать я, но дядя Миша догадался сам:

— Осталась еще очень важная работа, от которой зависит научная ценность всех произведенных работ. Ученым секретарем экспедиции назначается Николай Березин. На его обязанности — вести дневник экспедиции и производить маршрутную съемку. Все хозяйственные работы — варить пищу, готовить ночлег и так далее — производить поочередно. К исполнению важных работ привлекается весь личный состав экспедиции… Все ясно?

Все было ясно, но мы еще не верили своим ушам. У Пашки и Катеринки, у Геньки, да, наверно, и у меня были такие блаженные лица, что дядя Миша и все остальные засмеялись.

— Дальше, — снова заговорил дядя Миша. — Правление колхоза, идя навстречу научным изысканиям, выделяет необходимый инвентарь: два топора, молотки, лопату, кирку. Продовольствие также будет отпущено, за исключением хлеба, который печется по домам и потому должен быть взят из дому, по буханке на человека. Лучше в сухарях, чтобы не заплесневел. Для перевозки инвентаря и научных коллекций выделяется под вьюк одна лошадь…

— А чего же? — сказал Иван Потапович. — Конечно! У Звездочки хомутом растерты плечи, а под вьюк она вполне подойдет. И вам легче, и она на подножном корму скорее к уборке оправится. Только скачек на ней, — он посмотрел на Геньку, — не устраивать!

— Скачек не будет, Иван Потапыч… Экипировка каждого члена экспедиции: вещевой мешок, прочные штаны, желательно старые, запасная рубашка, полотенце, ложка, кружка, нож, иголка и нитки. Каждому иметь записную книжку или тетрадь и карандаш.

— А по–моему… — заявил Пашка, — по–моему, девчонок не брать.

— Это почему же? — спросил дядя Миша. — Катя ничем не хуже тебя, во всяком случае птичьи гнезда не разоряет… А язык, Катя, показывать незачем!.. Все! Теперь по домам, спать. Сбор завтра, в шесть ноль–ноль. Будьте готовы!

— Всегда готовы! — отчеканили мы и выскочили из избы.

Я летел домой как на крыльях. Мать ничего не поняла из моего рассказа, рассердилась и сказала, что никуда меня не пустит. Но тут пришел отец и все рассказал, как было. Она поворчала, но уже просто так, для порядка. Потом нарезала хлеба и положила сушить в печь, приготовила отцовский вещевой мешок и начала латать штаны — они такие прочные, что я даже удивился, когда зацепился за гвоздь и порвал их: думал, сломается гвоздь, а они останутся целыми…

Я забрался на печь и решил совсем не спать, потому что куда же это годится, если с самого начала опаздывать! Чтобы не заснуть, я долго смотрел на лампу, но глаза начали слипаться, и мне приходилось открывать их все шире.

— Ты чего таращишься? — спросила мать. — Спать надо.

На теплой печке бороться с дремотой было совсем невозможно, я ничего не мог уже поделать и сразу заснул.

Я соскочил с печи весь в поту. В избе было темно, тихо, и мне показалось, что я безнадежно опоздал. Спичек я не нашел и осторожно полез на лавку, чтобы на ощупь определить положение стрелок на ходиках. Едва я дотянулся до часов, как лавка покачнулась и с грохотом повалилась на пол. Соня перепугалась, заплакала. Отец вскочил, зажег спичку:

— Чего ты лазишь?

— Мне показалось… часы стали…

— Иди на свое место и спи!.. Не опоздаешь.

Наконец окна посерели, и в избе уже можно было различить стол и табуретки; только стены еще оставались черными. Я тихонько оделся, слез с печи и, схватив мешок, хотел было выскользнуть из избы, как проснулась мать:

— Куда ты в такую рань собрался? Куры спят, а он уже приладится уходить!

— Да ведь то куры, мам, им в экспедицию не нужно…

— Поешь, тогда пойдешь. А то вовсе не пущу!

Все в это утро делалось страшно медленно, как в кино, когда механик нехотя вертит ручку передвижки. Мать очень долго умывалась, причесывалась и вздыхала, потом взяла подойник и неторопливо пошла во двор. На ходиках уже ясно было видно — четыре часа. Времени оставалось в обрез, а отец все еще не просыпался, и мать должна чего–то варить… Я сбегал по воду, принес дров, наколол лучину, поминутно оглядываясь на часы. Теперь мне казалось, что они идут слишком быстро, каждым взмахом маятника подталкивая меня к опозданию… Наконец поднялся отец, мать приготовила завтрак. Давясь и обжигаясь, я проглотил его и выскочил из–за стола: