Создание новых, «нерепрессивных» потребностей и формирование новых инстинктов не мыслится идеологами «новых левых» без радикального разрыва со старыми потребностями и инстинктами – разрыва, формой которого и является бунт. Послушаем, что говорит об этом сам «социальный критик»: «Добровольное» рабство (добровольное, поскольку оно глубоко внедрено в человека)… может быть сломлено лишь посредством такой политической практики, которая доберется до самых корней уступчивости и удовлетворенности во внутренней структуре человека, – посредством всестороннего и последовательного неприятия, отрицания истеблишмента с целью радикальной переоценки ценностей. Подобная практика предполагает разрыв с известными рутинными способами видеть, слышать, ощущать и постигать вещи… всех мятежников объединяет одно – глубина Отказа» [111].

Итак, мы, наконец, дошли до исходной ступени лестницы, ведущей, по мнению Маркузе, к социальному освобождению. Эта исходная ступень – «новая чувственность». «Новая чувственность» – тот самый «архимедов рычаг», с помощью которого леворадикал хочет сформировать новую структуру потребностей и в конечном счете перевернуть репрессивный мир капитализма, изменить всю структуру общественных, в том числе производственных, отношений. «Новая чувственность, которая выражает победу инстинктов жизни над агрессивностью и виновностью, могла бы воспитать в широких массах жизненную потребность в устранении несправедливости и страданий и определить дальнейшую эволюцию «жизненного стандарта». Инстинкты жизни нашли бы рациональное выражение (сублимацию) в планировании распределения общественно необходимого рабочего времени между различными отраслями производства и внутри каждой из них, устанавливая, таким образом, приоритет целей и выбора: не только, что производить, но и какую форму придать продукту… Тогда техника проявила бы тенденцию к превращению в искусство, а искусство – к формированию действительности…» [112]

Маркузе, подчеркивая «эстетический характер» социального освобождения, находит его адекватное проявление в бунте, как спонтанном движении, взрывающем всякие организационные формы, как нравственно-эстетическом катарсисе, ничем не сдерживаемом самовыражении индивида, ведущем, как ему кажется, к освобождению раба «индустриального общества» [За несколько лет до появления «Одномерного человека» Э. Фромм в своей книге «Здоровое общество» поставил диагноз социальной патологии «индустриального общества»: отсутствие возможности проявить «неотъемлемые свойства человеческой природы» – стремления к свободе и спонтанности [113]. Опираясь на этот «диагноз» (и вообще предоставляя многим рассуждениям Фромма – правда, без ссылки на него – место на страницах своих последних книг), Маркузе хочет излечить «больное общество» спонтанностью, жестко привязав последнюю к такой форме, как бунт.].

Полагая, что в недрах развитого капиталистического общества существуют небходимые материальные предпосылки формирования «нового человека», Маркузе совершенно не учитывает того обстоятельства, что становление новой чувственности осуществляется не в кратковременном акте разрыва – бунта, а в ходе длительного процесса, включающего формирование новых общественных – прежде всего трудовых – отношений. Он противопоставляет «экономические и политические изменения» и «новую чувственность», ставя первое в зависимость от второго, т. е. предлагает сначала научиться плавать, а потом уже бросаться в воду. Но откуда же возникает «новая чувственность», если она лишена питательной среды? Если идея «новой чувственности» исторически предшествует и возникновению самой этой чувственности, и возникновению социальной среды, которая способствует ее формированию, то сама чувственность, как реальный социальный факт, возникает не «до» и не «после», а в процессе ломки старого, репрессивного аппарата и строительства новой социальной структуры, т. е. в процессе революции. «Рабочий, – писал В. И. Ленин, – никогда не был отделен от старого общества китайской стеной. И у него сохранилось много традиционной психологии капиталистического общества. Рабочие строят новое общество, не превратившись в новых людей, которые чисты от грязи старого мира, а стоя по колени еще в этой грязи. Приходится только мечтать о том, чтобы очиститься от этой грязи. Было бы глубочайшей утопией думать, что это можно сделать немедленно. Это было бы утопией, которая на практике только отодвинула бы царство социализма на небеса» [114]. По этому пути и идет Маркузе. Сложный, длительный процесс формирования нового человека он сводит к упрощенному, кратковременному, чисто негативному процессу политического разрушения. Но в этом процессе в лучшем случае осуществляется разрушение старой чувственности, и поскольку при этом не происходит формирование новой чувственности, то реально возникает опасность разрушения вообще какой бы то ни было устойчивой чувственности, своего рода эстетический вакуум, который в реальном, не терпящем вакуума политическом мире может быть наполнен отнюдь не прогрессивным содержанием, тем более что формирование новой чувственности есть для Маркузе стихийный, спонтанный, неорганизованный процесс, не имеющий определенной классовой основы.

Бунт леворадикалов против организационного оформления массовых движений, против руководства деятельностью масс со стороны социально-политических организаций, поощрение стихийности и спонтанности этих движений, требование полного разрыва с «традиционными» организациями трудящихся (партией, профсоюзами) связаны с представлением о всякой организации, как материальном воплощении бюрократизма.

Восхваляя стихийные действия масс, леворадикальные идеологи в качестве аргумента выдвигают положение о том, что «развитое индустриальное общество» – это «бюрократическое иерархизированное общество», комплекс «социальных пирамид», построенный таким образом, что основная масса населения оказывается отстраненной от управления производством и обществом. Французское общество, пишут Кон-Бендиты, – это общество, в котором «функции руководства» оказываются сосредоточенными на одном полюсе, а «функции подчинения, исполнения» – на другом. Бюрократизация не позволяет использовать полностью те преимущества, которые мог бы обеспечить высокий технический уровень производительных сил, достигнутый ныне развитыми капиталистическими странами. В конечном итоге авторы приходят к выводу, что основное противоречие современного капитализма заключается в противоречии между естественным стремлением индивидов к творчеству, к самовыражению и бюрократической системой управления, сковывающей эту творческую активность.

Обращая свой бунт против бюрократии, леворадикалы нащупывают одно из уязвимых мест современного капиталистического общества. Паразитируя на обусловленных научно-технической революцией требованиях рационализации управления, каста бюрократов укрепляет свои позиции в буржуазном обществе и государстве, обретая еще большую власть и могущество, нежели в прошлом веке, когда Маркс уже имел все основания определять бюрократию как «особое, замкнутое общество в государстве» [115].

Особенностью современного капиталистического общества является то, что бюрократия не только сохраняет свою корпоративную, паразитическую сущность, но и распространяет свою власть на новые органы общественного организма, приобретает новые формы и разновидности.

Речь идет прежде всего о связанном с милитаризацией общественной жизни усилении роли военной бюрократии. «Теперь, – констатирует американский социолог Дж. Гэлбрейт, – вооруженные силы или корпорации, которые работают на них, принимают решения и диктуют конгрессу и народу. Народ принимает все, что решается таким образом, и оплачивает счета». Люди, входящие в организации военного комплекса «естественно, принимают решения в соответствии со своим взглядом на мир – взглядом бюрократии, частью которой они являются. Проблема состоит не в заговоре или коррупции, а в ничем не сдерживаемых действиях военного комплекса. Будучи бесконтрольным, этот комплекс отражает не национальные нужды, а нужды бюрократии» [116].