Я никогда не видел Абдель-Азима в таком ударе. Моему удивлению не было предела. Но я постарался не показывать его. В самом деле, чему удивляться? Ведь глупо было бы ожидать, что Абдель-Азим за четверть века не изменился. Конечно, он стал другим. Иначе и быть не могло. И все же — простой феллах и такие речи, это могло озадачить кого угодно. Горожане вообще привыкли смотреть на деревенских жителей свысока. Вот почему я старался скрыть сейчас свое восхищение Абдель-Азимом — в этом моем чувстве все же проявлялась снисходительность горожанина, которая могла задеть самолюбие феллаха.

— Так как же, после министерства ты сразу домой?

— Наверное, сразу, иншалла[6].

— Я хотел было попросить тебя об одном. Не мог бы ты в деревне подыскать мне хорошую служанку?

— Теперь таких, которых называли служанками, и днем с огнем не сыщешь.

Я имею в виду домашнюю работницу.

— Да я понимаю… Дело в том, что женские руки сейчас очень нужны на фабрике. И из нашей деревни, и из соседних все девушки подались туда. Даже те, которые были служанками в Каире, вернулись домой и устроились работать на фабрику. Днем работают, а вечером посещают курсы, учатся грамоте. Те, что помоложе, ходят в школу. Так что ни служанки, ни работницы я тебе не найду. — И, помолчав, добавил: — Старые времена прошли — дураков больше нет. Теперь каждый должен обслуживать себя сам. А если уж ты нанял кого-либо, то изволь платить ему по закону. И у слуг должен быть определен рабочий день, как за границей. Жить на дармовщинку, за счет чужого труда, никому не позволено. С эксплуатацией покончено!

«Вот тебе и Абдель-Азим!» — в который раз удивился я и, не сдержавшись, задал ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— Скажи, Абдель-Азим, где ты научился таким речам?

— Не иначе как в Париже! — съязвил он. — Ты думаешь, этому учатся только в городе? Представь себе, у нас в деревне, в поле, тоже можно получить хорошую выучку. Там мой университет! Не веришь — поедем со мной. Поживешь месяц-другой, а то и годок — и ты кое-чему научишься. Узнаешь настоящую жизнь.

«Да, ты прав, Абдель-Азим. Я так и поступлю. Я решил твердо и бесповоротно. Мы едем в деревню сегодня же!..»

Внезапно подул порывистый ветер и небо заволокло черными тучами — собирался дождь. Но на душе у меня было легко и радостно, как никогда.

Поля… Поля… До самого горизонта тянутся необозримые просторы полей. Тоненькие, нежные стебельки ранних всходов шелестят под легким дуновением ветра, колыхаясь и переливаясь на солнце, как мягкие золотистые волосы женщины. Впрочем, они еще не успели приобрести настоящего цвета золота. Лишь кое-где на убегающих за горизонт зеленых волнах проступает чуть заметная желтизна. Стройные ряды тутовых деревьев стоят вдалеке, и кажется, не будь их, зеленые волны смешались бы с небесной голубизной и захлестнули бы небосклон точно так же, как захлестнули они родившую и питающую их живительными соками черную плоть земли.

Справа от проселочной дороги куда ни глянь колосится пшеница. Пшеничному полю нет ни конца ни края. Посмотришь налево — и не знаешь, на чем остановить взгляд: тут и пшеница, и полоски цветущего клевера, которые сменяются массивами, засеянными фасолью и горохом, а чуть поодаль — плантации апельсиновых деревьев. Воздух напоен пьянящим запахом этого зеленого моря всходов, нежным ароматом цветов и жарким дыханием плодородной земли. От него кружится голова, взволнованно бьется сердце, хочется раствориться в нем, раз навсегда освободиться от всех мирских забот и суеты, став частицей могучей и таинственной природы. О аллах, как легко и свободно дышится! Здесь невольно начинаешь чувствовать уверенность в своих силах, потребность сделать нечто большее, чем ты делал до сих пор, непреодолимую жажду взять от жизни все и готовность отдать ей во сто крат больше того, что ты получил…

Повозка остановилась. Дальше придется идти пешком. А деревня еще далеко. Она словно утонула в колышущемся море пшеницы.

— Вы что, все поле засеяли только пшеницей? — спросил я Абдель-Азима.

— Да, поле справа — общее, кооператив отвел его под пшеницу. А слева участки членов кооператива. Каждый посеял то, что хотел: кто — клевер, кто — фасоль. Видишь, здесь тоже растет пшеница. Только ты, наверное, уже заметил разницу между одной и другой. Смотри, какая густая и высокая на кооперативном поле и какая на частных участках — жиденькая и хилая. Вот они, преимущества кооператива…

Египетская зима все же дает о себе знать. Набежали тучи, полил дождь. Последний раз я был в деревне тоже зимой, года два назад. А раньше, как правило, наезжал сюда только летом. Поживу денек-другой — и обратно.

Когда-то давным-давно, в детстве, мы с Абдель-Азимом и другими деревенскими мальчишками страшно радовались дождю. Разувшись, мы с криками носились под дождем, подставляли струям открытые рты, словно пытаясь утолить свою вечную жажду. Мы бежали прямиком по лужам, по грязи, иногда увязая по колено в прохладной жиже. Захмелев от этого обилия воды, которая с мокрых волос стекала по нашим счастливым и возбужденным лицам, мы выскакивали за деревней в низину, где сотни больших и малых луж, сливаясь, превращались, как нам казалось, в озера и моря самых причудливых очертаний. Но это не было для нас препятствием. Все озера и моря были нам тогда по колено — пусть и в прямом смысле слова, — и мы смело преодолевали водные просторы… Но как быть сейчас? Как форсировать эти озера и моря, если ты в обуви? Ну и ну!

Очевидно, для Абдель-Азима это не составляло особого труда. Подобрав повыше свою галабею и сняв сандалии, он с завидной легкостью перебрался на другой берег огромной лужи, остановился и стал делать мне рукой какие-то знаки. Балансируя то на одной, то на другой ноге, я был так занят выбором наиболее безопасного местечка, что даже не сразу понял, чего он от меня хочет.

— Стой на месте! Не двигайся! — повелительно крикнул он. — Да сними ты ботинки и закатай повыше штаны. Здесь тебе не Каир, стесняться некого! Вот так-то, ваша светлость, каково ходить в гости на родину! Еще при въезде в деревню по уши увязли в родной грязи. — Абдель-Азим рассмеялся. — Ну, ничего, не отчаивайся! Я тебе помогу. Только не двигайся. Так и быть, перенесу…

Абдель-Азим в два прыжка очутился рядом со мною и попытался было приподнять меня, но я со смехом отстранил его и, засучив брюки, медленно побрел по краю лужи, исследуя ногами дно, чтобы не провалиться в яму.

— Как видишь, у нас пока нет асфальтированных дорог и облицованных камнем водосточных каналов, — с мягкой улыбкой говорил Абдель-Азим, поддерживая меня за локоть. — Да, наверное, и в других странах проселочные дороги еще не заасфальтированы. Но ведь придет время, когда и в деревне будут такие же дороги, как в городе. Как ты думаешь? И все-таки иногда мне кажется, что весь асфальт, который у нас есть, собрали и разделили между Каиром и Александрией. Хоть бы немножко нам оставили. Мы бы заасфальтировали въезд в деревню, чтобы не стыдно было перед высокими гостями.

Абдель-Азим говорил с ухмылкой и в то же время как будто всерьез. Я не сразу нашелся, что ответить.

— Ты же ездил в министерство, вот и надо было тебе похлопотать. Кстати, ты мне так ничего и не рассказал о своем визите к министру. Как твои успехи?

— Видишь ли, меня направил в министерство наш деревенский комитет союза, ему я и доложу. С моей стороны было бы нехорошо рассказывать об этом кому-то еще, не отчитавшись сначала перед комитетом. Был бы ты членом нашего кооператива — другое дело, тогда бы я от тебя ничего не скрыл. Все рассказал бы как есть. А так чего болтать попусту? К тому же тебя, да и других горожан это вряд ли заинтересует. Это касается только нас, феллахов, и в первую очередь членов кооператива… Тебе, наверное, известно, что я состою в руководстве нашего союза. Вообще-то я бы мог все уладить и в уездном комитете, не обращаясь в министерство, если бы дело не касалось Ризка. А в уезде все за него горой. Жалуйся не жалуйся — никакого толку. Ризк-бей и там хозяин.