Тима разбудил яростный, захлебывающийся лай. Было слышно, как на дворе, исступленно рыча, на кого-то бросался пес.

Тим поднял голову, настороженно прислушиваясь, потом приподнялся и сел на скамье, окончательно пробудившись.

- Это на человека, - пробормотал он, почесываясь и зевая. - На зверя пес не так лает.

- Тим, - донесся из темноты голос жены, - на кого-то Белый напал, слышишь?

- Как не слышать! Да ты не кричи.

Тим проворно вскочил на ноги, накинул овчинную куртку, которой укрывался, и, как был, босой, крадучись подошел к дверям и прислушался.

Голоса стали громче; до Тима донеслось злобное немецкое проклятие. Пес заливался все яростнее и яростнее. Вдруг его лай прервался и сменился жалобным воем; потом и вой прекратился, было слышно только глухое хрипение.

- Кончили Белого! - прошептал Тим и взял в руки стоявший у лавки топор. - Катерина! - с тревогой в голосе позвал он. - Вздуй огонь. Недобрые люди у халупы.

В темноте заскрипела скамья, послышалось шлепанье босых ног по глинобитному полу, и кто-то стал раздувать в очаге почти потухшие угли. Постепенно угли стали разгораться, осветив багровым отблеском лицо дувшей на них женщины; наконец показались маленькие язычки огня, и женщина зажгла о них смолистую лучину.

В этот момент в дверь с силой застучали. Тим оглянулся на жену, сжимая в руке топор. Он стоял в овчинной куртке поверх белья, босой, всклокоченный, готовый защищать свою убогую халупку.

Стук повторился еще сильнее.

- Отворяй! - кричали снаружи, сопровождая приказание неистовыми ударами в дверь.

Стены халупы вздрагивали от каждого удара.

- Во имя святой церкви, воинствующей и торжествующей, отворяй! Живо!

В углу жалобно заблеял ягненок. Тим нехотя поставил топор в угол и начал отодвигать деревянный засов.

Едва дверь была открыта, как в халупу ворвались несколько человек, гремя оружием и осыпая хозяев грубой бранью. Перед Тимом остановился невысокий тучный монах в коричневой рясе доминиканца, подпоясанной веревкой. Размахивая крупными каменными четками, монах грубо спросил, ткнув толстым пальцем в грудь Тима:

- Ты Тим, сын Яна, по прозвищу Скала?

- Да, отче: я - Тим Скала.

Монах повернулся к стоявшему рядом с ним рыжебородому саксонцу в стальной каске и в куртке из бычьей кожи:

- Возблагодарим бога за его милость и возьмем с собой этого несчастного, нуждающегося в защите святой церкви. Связать его!

Монах перекрестился и сел на лавку.

Рыжебородый буркнул несколько слов таким же здоровенным парням, сопровождавшим его.

- Засветить еще очаг! - командовал монах, в то время как воины скручивали Тиму руки за спиной.

Хозяин непонимающе глядел на солдат:

- Но за что, отче? Что я сделал худого?

- Я не знаю, сделал ли ты дурное, но я знаю, что ты мог сделать. Этого достаточно. Пока же отправишься в аббатство святого Доминика, и там комиссар святейшей инквизиции с тобой побеседует.

- Инквизитор? Господи милостивый! Да о чем?

Слово "инквизиция" знали все, и оно у каждого вызывало чувство страха.

В один миг все было перевернуто вверх дном. С треском взлетали крышки сундуков. Бережно хранимая одежда, платки, домотканое полотно и овчинные безрукавки - все было разбросано по халупе и бесцеремонно топталось сапогами солдат. С грохотом переворачивались лари, с полок летели горшки. Катерина со слезами на глазах смотрела на разгром.

Пока продолжался обыск, Тим сидел на скамье со связанными руками. Катерина с перекошенным от ужаса лицом стояла в углу, простоволосая, кое-как одетая. Монах сидел за столом и методично менял лучины. Снаружи доносилось фырканье лошадей. Рыжебородый окликнул одного из воинов:

- Ганс, поищи коням сена и ячменя, да не забудь и для нас на завтрак чего-нибудь.

Один из "слуг инквизиции" - молодой, с плутоватым лицом парень - вышел во двор.

Наконец вся халупа была обыскана, о чем рыжебородый доложил монаху. Тот сидел, уронив голову на грудь; его шапочка упала на пол, и в курчавой шевелюре была ясно видна свежевыбритая макушка. Рыжебородый ткнул пальцем монаха в плечо:

- Э-эй, отче Горгоний, потом будем спать!

Монах встрепенулся и долго мигал глазами, бессмысленно глядя по сторонам. Придя в себя, он недовольно пробурчал:

- Ничуть я не спал! А если даже и спал, так что же?.. Ну, Губерт, всё осмотрели? Ничего нет? Очень хорошо!

Монах встал, потянулся и, сладко зевнув, подошел к двери и слегка открыл ее. На дворе уже было серо. В предрассветном сумраке виднелись очертания хлева, сарая, изгороди и деревьев. Призрачными тенями вырисовывались серые силуэты привязанных к забору лошадей. Где-то в хлеву пронзительно заверещал поросенок, затем смолк. Лошади с хрустом жевали ячмень.

Ганс вернулся, держа за задние ноги поросенка:

- Эй ты, старая ведьма, зажигай очаг да мигом зажарь поросенка - добрым людям пора позавтракать!

Зарезанный поросенок был брошен к ногам Катерины. Она бессмысленно на него глядела и не двигалась с места. Ганс с размаху ударил ее по щеке:

- Ну, старая жаба, пошевеливайся!

- Брось ее, Ганс! Не видишь разве - она ополоумела со страху. Сам займись им, - сонно проговорил Губерт.

Ганс, ворча проклятия по адресу ленивых чешских свиней, начал тут же потрошить поросенка.

Скоро халупа наполнилась ароматом жареной свинины.

Монах и Губерт, сидя рядом, погрузились к сладкую дремоту. Тим поднял голову и, искоса взглянув на дремлющих монаха и Губерта, тихонько кашлянул раз, другой. Катерина вздрогнула и повернула к нему голову. Тим слегка кивнул ей; она подошла поближе.

- Жена, если со мной что случится лихое, Штепанку как-нибудь сообщи, чтобы сюда ни ногой. Поняла?

Катерина утвердительно кивнула головой и продолжала стоять все так же безучастно и неподвижно.

Отец Горгоний внезапно открыл глаза:

- А... что? Сговариваетесь!.. Что ты ей сказал, бездельник?

Тим только пожал плечами:

- Что сказал? Что слышал, то и сказал.

- Ладно, завтра ты все нам расскажешь... Губерт, гони ее отсюда.

Губерт зевнул, потянулся, подошел к Катерине и ударом огромного кулака в ухо свалил ее на пол. Тим в ярости вскочил со скамейки и безуспешно старался освободить связанные руки. Тогда он одним ударом ноги в живот отшвырнул Губерта к стене. Солдаты выхватили короткие мечи - даги - и бросились на Тима.

- Не убивать! - заорал монах. - Он нам дохлый не нужен.

Приказ был строг, и саксонцы ограничились тем, что избили Тима. Весь в крови, Тим лежал на полу и тихо стонал.

- Убрать ее! - приказал монах, указывая на лежавшую без движения Катерину.

Солдаты выбросили Катерину во двор.

- Ut sementem feceris itu metes![1] - провозгласил нравоучительно монах.

- Отче, жаркое уже готово! Надо бы поискать у этих скотов вина или хоть пива, - раздался голос Ганса.

- Ищите - и обрящете, дети мои! - сладко проговорил монах.

Солдаты последовали указанию доминиканца и действительно нашли небольшой бочонок пива и изрядную Глиняную флягу вина.

Когда мясо в большой деревянной миске было поставлено на стол и перед каждым оказалась наполненная вином большая глиняная кружка, отец Горгоний наспех пробормотал молитву и схватил огромный кусок жареного поросенка.

Все жадно набросились на еду и питье. Вскоре все было кончено, и слуги святейшей инквизиции, покачиваясь, вышли из халупы, ведя за собой арестованного.

Тим едва передвигал ноги. Отец Горгоний, красный, с осоловелыми глазами, с трудом взобрался в седло и тронулся в путь.