Агоака выбирала лучшие куски сазана, когда в дом вихрем ворвался Хорхой.

— Дедушка, тетя! — закричал мальчик и запнулся под тяжелым взглядом Агоаки. — Дедушка! Тетя Идари в гости приехала! Вон на берегу.

— Что? Что ты говоришь, Хорхой! — закричала Агоака, побросала все на столик и стремглав выбежала на улицу. За ней выскочили Далда, Хорхой, как лягушата попрыгали с нар девчушки и заковыляли на берег. Баоса приподнялся, но в окно невозможно было увидеть берег, и он сполз с нар, подошел к настежь раскрытой двери, постоял и вернулся на свое место.

— Приехали. Наконец-то, — прошептал он.

Агоака бежала что было мочи, легкий летний халат будто прилип к ее раздобревшему животу и грудям. Она увидела возле вытянутой на берег лодки любимую сестру Идари, старшего ее десятилетнего Богдана, мужа Поту; двое младших еще не вылезли из лодки. Агоака подбежала к Идари, обняла ее, прижала к груди, и слезы радости брызнули из глаз. Идари тоже всхлипнула, обнимая сестру.

— Хватит, хватит, а то соленой станет вода в Амуре, — улыбнулся Пота, помогая маленькой дочурке вылезть из лодки. Агоака перецеловала всех детей сестры и тогда только обернулась к Поте. При виде его у нее всегда появлялось смешанное чувство: она уважала и любила его как мужа сестры, как родного брата своего мужа, но в то же время ее отталкивало изрытое оспой лицо. Пота, видимо, понимал, что творилось с Агоакой, и всегда приходил ей на помощь.

— Ну что, целоваться будем или как? Ты старшая, тебе целовать, — пошутил он несколько неуклюже.

Агоака чмокнула его в щеку. А Идари обнимала и целовала всех встречавших ее племянников и племянниц, слезы обильно текли по ее щекам, когда она обнималась с женой Калпе Далдой и подругой детства и юности, а теперь женой брата Дяпы Исоакой.

Пота вытаскивал из лодки вещи и тревожно поглядывал на фанзы. Вдруг его лицо посветлело, он увидел торопившегося на берег отца. Ганга босиком, не чувствуя обжигавшего полуденного солнца, спешил к сыну. Он сильно постарел, волосы его побелели, ростом стал еще ниже. Ганга подбежал к сыну, уткнулся лицом в его грудь — он был на голову ниже сына.

— Мой сын, сын мой, — бормотал старик. — Приехали. Долго будешь гостить? Хорошо, что приехал, увидел тебя, дождался. Побаливаю я.

— Ничего, ама, ты еще нас переживешь, — улыбнулся Пота.

— Мать ведь тоже хотела, да вот…

Мать Поты, тихая безмолвная старушка, так же тихо и спокойно, как и жила, ушла к своим предкам девять лет назад, Ганга остался один в пустой фанзе, он не хотел переезжать к Поте на горную реку Харпи, не мог перейти жить и в большой дом к Улуске — не позволяла гордость. Год он прожил один, потом вдруг привез себе жену из Хунгари и зажил опять тихо и бедно.

— Внуками даже не полюбовалась…

— Зачем ты расстраиваешь себя?

Женщины подхватили вещи гостей и зашагали к фанзе. Пота с отцом шли позади, отец рассказывал ему няргинские новости.

Когда Пота вошел в большой дом, Баоса сидел, подогнув ноги, на краю нар. Пота и Идари подошли к нему и встали на колени. Баоса довольно проворно соскочил с нар, поднял Поту и Идари с пола и поцеловал обоих в щеки.

— Как доехали, в Болони, наверно, переночевали? — спрашивал он. — А где же мой помощник? А-а, вот он какой, охотник уже, — говорил он, увидев подходившего к нему Богдана. — Научился острогой бить рыбу? А как стреляешь? Что убил? Лося свалил? Без помощи отца лося свалил? Ах, какой охотник! Я тебе все свое отдам. Раз ты такой охотник, я тебе все отдам, ты моим кормильцем будешь.

Пота с Идари переглянулись.

— А где остальные мои кормильцы, почему они ко мне не подходят?

Баоса необычайно радостно встретил Поту с Идари, был разговорчив, как никогда. Пота слушал болтовню старика и все больше хмурился. Он сел на нары между отцом и Баосой, им подали трубки; Баоса начал расспрашивать о харпинских, болонских новостях. Пота рассеянно отвечал на вопросы, у него не выходили из головы слова Баосы.

«Кормилец, кормилец, — стучала кровь в висках. — Неужели он не забыл? Все годы не напоминал, а теперь напомнил. Что же это такое, что будет с Идари?»

А Идари, веселая, смеющаяся, носила на руках племянниц, угощала леденцами, купленными в Малмыже в лавке торговца Салова. Потом, вспомнив, подбегала к женщинам, рассказывала что-то смешное, и все хозяйки закатывались звонким смехом. Идари была большая насмешница и, когда оказывалась среди родственниц, могла про самый обыденный случай рассказать так, что женщины валились на землю от смеха.

Пота любил жену по-прежнему, для него Идари была самой красивой, самой нежной из всех живущих на земле женщин. Он ласкал ее, прощал мелкие промашки, каковыми всегда обильна жизнь; позабыв о детях, о посторонних, он мог в порыве нежности взять ее на руки и носить, пока руки не устанут, и, только встретив осуждающие взгляды охотников и их жен, он густо, по-юношески, краснел.

Пота знал таежные законы, запрещавшие это делать, но долгая дружба с названным братом Токто, его бесстрашие перед могуществом хозяев тайги, рек и гор поколебали прежнюю его веру в таежные законы.

Никто из охотников никогда не поднимал жен на руки. Какой уважающий себя мужчина поднимет над собой женщину, ведь всякий знает, что они раз в месяц бывают грязными, прикоснется охотник к грязной женщине, и навсегда покинет его удача.

Старые охотники не раз вели с ним разговор о бренности человеческого существа, о могуществе алых духов, которым не всегда нравится поведение того или иного человека и что в отместку они могут наслать на людей страшные болезни; они повторяли слова старого Чонгиаки, умершего в стойбище Полокан в год великого мора. Намеки стариков на то, что Пота выжил во время этого мора только потому, что за него заступились добрые духи, ему всегда не нравились. Он знал — не добрые духи спасли его, а русский доктор Харапай. Часто перед его глазами появлялось озабоченное лицо доктора, смешная его остренькая бородка, голубые глаза Харапая внимательно смотрели в глаза Поты. Пота знал, что именно русский доктор Харапай спас тогда всех жителей Болони от страшной болезни, сделал всем болонцам надрезы на руках. Но если бы спросили Поту, какая сила заключается в острие докторского ножа, он не смог бы ничего ответить.

Так что пусть старики не говорят, что Поту спасли добрые духи, пусть не намекают, что его сильная любовь к Идари вновь принесет людям несчастье!

Три года назад Пота вернулся с охоты и нашел жену больной, исхудавшей, Идари ждала третьего ребенка. Пота, не задумываясь, сварил лучшие куски кабарги и накормил нежным мясом любимую. В тот же вечер все стойбище узнало о неблагоразумном поступке Поты.

«Кто же кормит беременную женщину мясом кабарги? — возмущались охотники. — Все же знают, что после этого никогда кабарга не попадется в петлю, за тысячи саженей будет обходить ловца. Ох, какое легкомыслие! Теперь все, он больше кабарожьих копыт не увидит, не то что струи».

Один Токто помалкивал и посмеивался, слушая эти разговоры. А Пота продолжал кормить Идари кабарожьим мясом, поить сладким подкрепляющим отваром. Когда кончилось мясо, он вновь ушел в тайгу и через три дня привез три кабарожьих тушки.

Старые охотники прикусили языки и растерянно разводили руками. А Токто опять посмеивался, глядя на них.

…Идари продолжала смешить женщин и угощать детей леденцами. Пота смотрел на нее и сам не замечал, как лицо его расплывалось в широкой улыбке. «И чего это взбрело мне в голову? — подумал он, приходя в хорошее настроение. — Ну, сказал старик „кормилец“, так что из этого, другого малыша тоже назвал „кормильцем“. Просто он всех внуков называет кормильцами».

— Как ты, ама, нынче охотился? — спросил он отца, ответив на очередной вопрос Баосы.

— Какой я охотник? Глаза слезятся на морозе, а когда ветер в лицо, ничего не вижу, — ответил Ганга. — Плохо охотился. Если бы хорошо добыл, то поехал бы вместе с Холгитоном и Пиапоном в Сан-Син. Нет, больше мне не увидеть ни русского города Хабаровска, ни маньчжурского Сан-Сина.