На этом собрании Атюнов регистрировал прибывающих комсомольцев.

К Атюнову подошел старшина и сказал:

— Добрый вечер!

— Здравствуйте! — ответил Атюнов. — Ваша фамилия?

— Добрый вечер, — повторил старшина.

Атюнов снова поздоровался и снова спросил фамилию. Этот диалог взаимной вежливости мог бы продолжаться без конца, но старшина догадался объяснить, что его фамилия Добрыйвечер.

В воскресный день мы с Кукушкиным надраили сапоги и подшили чистейшие подворотнички. Мы пошли в первый отпуск. Мы лихо переходили на строевой шаг перед командирами и козыряли. Мы сели на скамейку в скверике около вокзала, и я спросил Кукушкина, где он был.

— Сначала я поехал в Башкирию. Я поступил в изыскательскую партию. Мы бурили скважины около Ишимбая и искали нефть. Потом меня потянуло к теплу, и я подался на Кавказ. Я поступил проходчиком на строительство Баксанской электростанции, под самым Эльбрусом. Мне нравилась эта работа, и зарабатывал я прилично. Но мне было тоскливо. Я думал о Тоне. Я не выдержал и написал ей.

И она ответила. Мы тогда поторопились с тобой, сочинитель, мы с тобой видели только поцелуй, но за поцелуем последовала пощечина. Я верю Тоне, потому что она опять называет меня «золотко». Я взял расчет. Я опять написал Тоне и, получив ответ, вернулся в Иваново.

Приказы приходят быстро и неожиданно, и не надо знать, как они приходят, их надо выполнять. Полковая школа была расформирована. Полк получил боевой приказ и снимался с места. Наше отделение перевели в батарею, и мы стали артиллеристами. В красном уголке мы принимали присягу. Мы подходили к портрету Ленина под развернутым флагом полка и, как стихи, читали суровую и торжественную клятву.

— «Если же по злому умыслу, — читал Кукушкин, — я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…» — и глаза его горели.

Мы грузились в эшелон. На плацу за казармами снесли в одну кучу чемоданы. Кукушкин бросил туда же свой сундучок, взяв себе на память фотографию «Варяга». Порфиша Атюнов плеснул бензину и поджег. Наши чемоданы, как отслужившие судьбы, вспыхнули разом. Начиналась общая для всех судьба, одна — неделимая и неизвестная.

Кони ржали в теплушках и били копытами о настилы.

Командир батареи капитан Милай, командир взвода разведки лейтенант Пушков и старшина батареи Добрыйвечер ехали вместе с нами, и мы по пути изучали материальную часть, корпели над расчетами стрельб с закрытых позиций и следили за стрелкой бусоли. Вся премудрая суть артиллерийской науки постигалась нами на колесах, под хриплые гудки паровозов, под перестук копыт застоявшихся в теплушках коней.

В армии нет лошадей. Нет кобыл и жеребцов — есть только кони.

«Конь» — звучит бодро и романтично.

«Без бодрости и романтики не бывает героя, без героя нет подвига и нет победы!» Этим словам нашего политрука Щеглова-Щеголихина мы поверили сразу и навсегда.

У Кукушкина был конь Пирамида. У меня был конь Министр. Их закрепили за нами перед отправкой на фронт. Мы влюбились в своих коней. Их станки в конюшне были рядом. В теплушке они тоже были соседями. Вороная Пирамида и рыжий с белой челкой Министр стали нашей заботой и нашей радостью.

В армии конь, превратившийся в кобылу, отбраковывается немедленно, а боец, за которым закреплен проштрафившийся конь, отправляется на гауптвахту.

Кукушкинская Пирамида явно превращалась из коня в кобылу. Ее живот стал походить на бочку, и затягивать на нем подпруги было опасно. Пирамиду не успели вовремя отбраковать, и она досталась Кукушкину.

Мы каждый день драили своих любимцев щетками, так что спины наши становились мокрыми, а белая перчатка командира батареи Милая, после того как он рукой проводил против шерсти по крупам наших коней, оставалась абсолютно чистой. Мы скармливали им припрятанный от суточной порции хлеб и сахар, и они привязывались к нам и по-своему любили нас.

Кукушкин считал виновником в позоре своей Пирамиды моего Министра. Он говорил мне:

— Если Пирамида ожеребится и меня посадят на губу, ты пойдешь туда отсиживать вместе со мной.

Как будто я был тоже виноват во всей этой истории.

Когда мы разгрузились в Ленинграде и тронулись бесконечным потоком по темным улицам, Кукушкину пришлось вести Пирамиду в поводу, а седло положить на хозяйственную повозку Доброговечера. Добрыйвечер пытался даже пристроить Пирамиду в Ленинграде, но это ему не удалось. Кукушкину было жаль своего злополучного коня, превратившегося в кобылу, и он вел его понуро, но не злился на него.

— Со всяким человеком грех бывает, а с конем и подавно, — сказал он, пожимая плечами, Щеглову-Щеголихину.

Наш политрук всем своим видом старался оправдать свою отчаянно красивую фамилию. Он был высок ростом и крепок в кости. Шинель перетянута портупеями, каракулевая шапка лихо заломлена набок. Шпоры на его хромовых сапогах светились и позвякивали. За голенище правого сапога был засунут карандашик. Икры его были тугими, как футбольный мяч, и голенища облегали их плотно, как лекало. Наш политрук сидел на своем Жаре, как Медный всадник, торжественно и свободно. Он не носил полушубка и валенок, не надевал ватных штанов и фуфайки. Он как бы говорил нам: «Смотрите, мне не холодно».

А мороз стоял такой, что из бутылок вылетали пробки.

Мы прошли колонной через Белоостров и в обгорелом и запорошенном лесу остановились на первый привал. Мы вырыли землянки. Из пустых бочек наделали печей и развели огонь. Мы подбрасывали в костры дополнительные заряды пороха в шелковых мешочках, которые нашли на привале, и грелись. Мы протирали снаряды и укладывали их в снарядные ящики. Над нами пролетали «ястребки», оставляя на высоком небе белые полоски. Где-то за лесом глухо грохотала артиллерия. Впереди был бой. Для боя человеку нужна сила. Для силы требуется обед.

У нас был обеденный час, и Федотов кормил свою батарею, разливая у походной кухни по объемистым котелкам наваристый борщ. Очередь перед кухней подходила к концу.

Расседланные Пирамида и Министр стояли рядом, привязанные к стволу расщепленной ели, с торбами на мордах и жевали овес. Шерсть на наших конях отросла и покрылась инеем. Пирамида заржала. Министр перестал жевать и повернулся к Пирамиде. Кукушкин оставил недоеденный борщ и направился к коням. Он наломал лапнику и накидал его на снег. Пирамида легла.

Через полчаса появился жеребенок. Он был рыжим с белой лысиной на лбу, и Министр посмотрел на него, как в зеркало. Жеребенок дрожал мелкой дрожью, пытаясь захватить губами вымя матери. Пирамида не могла облизать его сразу, и шерсть на жеребенке смерзлась.

Кукушкин растер жеребенка водкой и побежал за попоной к Добромувечеру.

Кукушкина остановил капитан Милай. Милай знал толк в конях. Он был настоящим кавалеристом. Он понимал, что нет на свете верности выше верности коня. Поэтому он сказал Кукушкину коротко:

— Не мучай жеребенка!

Кукушкин взял жеребенка на руки и пошел подальше в лес, подальше от наших глаз и глаз Пирамиды.

Из густого ельничка раздался сухой щелчок выстрела. Пирамида заржала тонко и пронзительно и беспомощно натянула повода, силясь оторваться от дерева.

Вечером Кукушкин отправил треугольное письмо Тоне. В нем он рассказал о первой смерти на войне.

Молодость не нуждается в снотворном.

Хорошо спится с устатку. Особенно яростно спится на войне. Приятно спать на кровати под хрустящей прохладной простыней. Еще лучше спать на душистом сене под самой крышей сарая, но слаще всего спится под брюхом коня.