Обе плутовки, и Тоня, и Зульма, в восхищении от своей проделки, никак не могли вдоволь насмеяться; потом, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, они вновь принялись ласкаться, целуя и облизывая друг друга прямо на глазах у ошеломленного князя. Их зады вздымались в такт, полосы перемешались, зубы клацали друг о друга, мялся шелк трепещущих крепких грудей. Наконец, изгибаясь и стеная от наслаждения, они увлажнили друг друга, а член князя тем временем начал потихоньку снова подниматься. Но увидев, сколь измотаны девицы своими сафическими упражнениями, князь повернулся к Мире, которая все еще теребила удилище вице-консула. Тихонько подкравшись к ним, Вибеску засунул свой красивый член между нежных ягодиц Миры; он погрузил его прямо в приоткрытое и влажное жерло юной красотки, которая, почуяв внедряющийся в нее желвак, взбрыкнула крупом, благодаря чему весь прибор князя с легкостью проник внутрь. Вслед за чем она продолжила той необузданные и бессвязные движения, пока князь одной рукой дрочил ее клитор, а другой теребил титьки.

         Его туда-сюда-обратное движение внутри плотно сжатого влагалища доставляло, похоже, Мире живое удовольствие, что подтверждали и ее сладострастные вскрики. Живот Вибеску раз за разом ударялся о зад Миры, и свежесть этого зада вызывала у князя столь же приятные ощущения, как и вызываемые у нее жаром Мониного живота. Движения становились все живее, все ритмичнее, князь напирал на Миру, которая, задыхаясь, все сильнее сжимала бедра. Князь укусил ее за плечо и никак не выпускал его. Она кричала: «О! хорошо... не уходи... сильнее... сильнее... давай, давай... ну же. Давай, давай свою сперму... Всю... всю... Давай... Давай... Давай! И, одновременно кончив, они повалились на диван и на время отключились. Тоня и Зульма, обнявшись в шезлонге, смеясь глядели на них. Вице-консул Сербии закурил тонюсенькую сигарету с экзотическим восточным табаком. Когда Моня пришел в себя, Стойко сказал ем; «Теперь, дорогой князь, моя очередь. Я ждал, пока ты не придешь предоставив Мире щупать мой уд, но услады я приберег для тебя. Так приди же, мой милый, мой дорогой заднюшечка, приди, чтобы я его в тебя засадил».

          Вибеску поглядел на него, плюнул на протянутую к нему головку вице-консула и изрек: «Хватит, в конце концов ты уже достаточно меня попялил, об этом судачит весь город». Но вице-консул вы прямился и выхватил револьвер.

           Он направил его дуло на Моню, и тот задрожал и, подставив зад, забормотал: «Стойко, мой дорогой Стойко, ты же знаешь, что я люблю тебя; натягивай, натягивай меня».

          Улыбаясь,   Стойко вставил свой стержень прямо в отзывчивую дыру между ягодиц князя. Хорошенько там обосновавшись, он на глазах у трех женщин неистовствовал как одержимый, испуская страшные богохульства. «О,   я сейчас кончу,   сожми скорее жопу,   мой красавчик, мой голубок, сожми, сейчас, сейчас. Сожми свою ненаглядную попочку». И с блуждающим взором, вцепившись руками и изящные плечи князя, он разрядился. Затем Моня помылся, оделся и ушел, сказав, что вернется после обеда. Но, придя к себе, он написал следующее письмо:

            «Мой дорогой Стойко.

Мне надоело, что ты меня пялишь, мне надоели женщины Бухареста мне надоело проматывать здесь свое состояние, с которым я был бы столь счастлив в Париже. Через два часа я отбываю. Надеюсь безмерно развлечься, прощай.

Моня, князь Вибеску. наследственный господарь»

           Князь запечатал письмо, написал второе — своему нотариусу, и котором просил ликвидировать все свое имущество и переслать вырученные деньги в Париж, как только станет известен его адрес.

Забрав с собой все свои деньги, около 50 000 франков, Моня отправился на вокзал. Оставив оба письма на почте, он отбыл на «Восточном экспрессе» в Париж.

Глава II.

—   Мадемуазель, я вас в общем-то не замечал, пока, обезумев от любви, не почувствовал, что мои детородные органы тянутся к вашей бесподобной красе, и оказалось, что я воспламенен сильнее, чем после

стакана ракии.

—   Враки!

—   Я приношу к вашим ногам свое состояние и свою любовь. Если мне случится залучить вас в постель, двадцать раз кряду докажу я нам свою страсть. Пусть накажут меня, если я лгу, одиннадцать тысяч весталок — или одиннадцать тысяч палок!

—   Ты жалок!

—   Мои чувства не лгут. Отнюдь не всем женщинам говорю я такое. Я не распутник.

—   Просто путник!

       Такая беседа проистекала на бульваре Мальшерб одним солнечным утром. Месяц май заставил природу возродиться, и парижские воробышки чирикали о любви на зазеленевших деревьях. Галантный князь Моня Вибеску заявлял о своих намерениях элегантно одетой симпатичной и стройной девушке, шедшей по направлению к Мадлен. Шагала она так быстро, что князь едва поспевал за ней. Вдруг она резко обернулась и расхохоталась.

—   Кончайте; у меня сейчас нет времени. Я иду повидать подругу на улицу Дюфо, но если вы готовы поддержать двух женщин, обуреваемых вожделением и любовью, если вы, наконец, мужчина, — по состоянию и способностям к сношениям, — ступайте со мною.

      Он обнял ее за гибкую талию и воскликнул:

— Я — румынский князь, наследственный господарь!

— А я, — сказала она, — Жопопия Залупи, мне девятнадцать лет, и я уже опустошила мошонки десятерых совершенно исключительных мужчин и мошны пятнадцати миллионеров.

        И с приятностью обсуждая различные ничтожные или же волнующие темы, князь и Жопопия проследовали на улицу Дюфо. В лифте они поднялись на второй этаж.

—   Князь Моня Вибеску... моя подруга Алексина Проглотье, — крайне степенно представила их друг другу Жопопия в роскошном будуаре, украшенном непристойными японскими гравюрами.

       Подруги поцеловались, нежно лаская друг друга языками. Обе они были высокого, но не чрезмерно, роста.

       Жопопия была брюнетка, ее серые глаза искрились лукавством, а левую щеку украшала снизу волосатая родинка. К ее матовой коже легко приливала кровь, она слегка морщила щеки и лоб, что свидетельствовало об ее озабоченности деньгами и любовью.

        Алексина же была блондинкой — того отливающего пеплом цвета, которого не увидишь нигде, кроме Парижа. Кожа ее казалась полупрозрачной. Эта красивая девушка предстала в своем очаровательном розовом дезабилье столь же изысканной и столь же шаловливой, как и лукавая маркиза позапрошлого века.

       Тут же завязалось знакомство, и Алексина, у которой однажды был любовник-румын, отправилась в спальню на поиски его фотографии. За ней последовали и князь с Жопопией. Они вдвоем набросились на хозяйку дома и со смехом ее раздели. Пеньюар упал, и Алексина осталась в одной батистовой рубашке, сквозь которую отчетливо виднелось ее обворожительное, пухленькое тело, испещренное в подходящих местах ямочками.

        Моня и Жопопия опрокинули ее на кровать и обнажили изящные розовые груди, пышные и крепкие на ощупь; Моня же принялся лизать их соски. Жопопия наклонилась и, приподняв рубашку, заголила округлые, пышные бедра, которые смыкались под пепельно-белокурой, как и волосы, мохнаткой. Алексина, вскрикивая от наслаждения, подобрала на кровать свои маленькие ножки; свалившиеся с них домашние туфли с глухим стуком упали на пол.                        Раздвинув пошире бедра, она приподняла зад, чтобы подруге удобнее было ее лизать, и судорожно вцепилась в шею Мони.

          Результаты не заставили себя ждать, ляжки и попка ее сжались, она брыкалась все энергичнее и наконец кончила, пробормотав: «Мерзавцы, вы меня возбуждаете, придется меня удовлетворить».

         «Он обещал сделать это двадцать раз», — сказала Жопопия и разделась. Так же поступил и князь. Они одновременно оказались голышом и, пока обессиленная Алексина отдыхала на кровати, смогли взаимно восхититься телами друг друга. Пышный зад Жопопии грациозно покачивался под тонкой-тонкой талией, а здоровенные муде Мони раздувались под огромным удом, которым завладела Жопопия  «Сунь-ка ей, — сказала она. — Я следующая». Князь придвинул cвой член к полуоткрытой п...е Алексины, которая содрогнулась от этого прикосновения. «Ты меня убьешь!» — вскричала она. Но болт вошел весь под завязку, по самые яйца, и тут же вновь высвободился, чтобы, как поршень, снова внедриться в цилиндр. Жопопия взобралась на кровать и придвинула свою черненькую киску ко рту Алексины, ну а Моня принялся лизать ей анус. Алексина подмахивала, как безумная и засунула палец в жопу к Моне, член которого от этой ласки раздулся еще сильнее. Он подсунул руки под ягодицы Алексины, которые конвульсивно сжимались с немыслимой силой, сдавливая в воспламененном влагалище огромный прут, так что тот едва мог там пошевелиться.