— А дедушка скоро будет?

— Он придет, придет… Ты забирайся сюда, — позвала его с печки Маша: — здесь тепло.

Федя не отказался. Полезли на печь и остальные ребята.

— Не все сразу! — осердилась Маша. — Раздавите печку, она и так старенькая.

Искоса поглядывая на Федю, девочка вспомнила, как однажды дед Захар позвал ее к себе и рассказал. что у него большая радость — нашелся Федя Черкашин, тот самый мальчик-сирота, с которым он подружился, когда был в партизанском отряде. Мальчик стал ему вместо родного внука, но из-за немцев они потеряли друг друга. А теперь Федя пишет, что лечится в госпитале, в далеком городе Ташкенте, а потом будет жить в санатории. А надо ему немедленно написать ответное письмо: он, Захар, живет бобылем, старуха его померла, и пусть внук скорее приезжает к своему дедушке. Маша написала. Потом она рассказала о партизанском внуке Зине Колесовой, и они связали ему в подарок две пары варежек. Время шло, а Федя Черкашин все не приезжал. Тогда Маша с подругой стали писать ему чаще.

Они на все лады убеждали Федю, что жить ему в каком-то там санатории совсем необязательно — пусть приезжает скорее в Стожары: воздух здесь чистый, вода в речке родниковая, в лесу полно грибов и ягод, на ферме густое молоко, и Федя у них так поправится, что не уступит в силе ни Степе Так-на-Так, ни Саньке Коншакову, ни Петьке Девяткину.

— Из санатория сейчас? — неожиданно спросила Маша.

— А ты откуда знаешь? — удивился Федя.

— Я про тебя много знаю. Ты ведь внук дедушке Захару, партизанский внук… Мы тебя ведь давно ждем…

— Так это твои письма были? Тебя Машей зовут?

— Машей! — засмеялась девочка. — А это вот Зина Колесова. Она тебе варежки связала. А это — Семушкин. Его у нас все суслики боятся. А это… — Маша называла каждого по имени, говорила, кто чем знаменит, и ребята тянулись к Феде, пожимали ему руку.

В сенях заскрипели половицы.

— Дедушка идет, — догадалась Маша и, подмигнув ребятам, обернулась к Феде: — Ты не сразу показывайся. Спрячься пока.

Мальчишки оттеснили Федю в угол печи. Захар открыл дверь и ворчливо спросил:

— А ну, терем-теремок, кто в тереме без прописки живет?

— Я, мышка-норушка, — пискнула Маша.

— Я, лягушка-квакушка, — отозвалась Зина.

— Я, комар-пискун, — тоненьким голоском сказал Семушкин.

Захар покосился на стоявшие у порога мокрые ребячьи сапоги, башмаки, обшитые кожей валенки и покачал головой:

— Что, гуси лапчатые, промочили ноги да на печку к деду Векшину? Дома-то за это не жалуют. Выведу я вас на чистую воду, дайте срок!

— Дедушка, а мы не отогреваться. Мы к вам с новостью, — сказала Маша.

— Знаю я ваши новости!

— Правда, дедушка!

И вдруг с печки, из дальнего ее угла, полились такие переливчатые, звонкие соловьиные трели, что все ребята в изумлении насторожили уши, а дед Захар даже попятился к двери:

— Что за наваждение! Кто там балуется? А ну, слазь, слазь, говорю!

— Это я, дедушка… я…

Федя легко спрыгнул с печки и вновь защелкал, залился, как настоящий соловей.

— Узнаете, дедушка, чуете?

Точно солнечные блики заиграли на лице старика.

— Чую, соловушко! — И Захар, словно ему не было семидесяти лет, в ответ на соловьиное щелканье гукнул филином.

Мальчик отозвался криком ночной выпи, старик тонко и нежно засвистел иволгой, мальчик закуковал кукушкой.

Так они стояли друг перед другом, перекликались птичьими голосами, и ребятам казалось, что все птицы с округи слетелись в старую Захарову избу.

Потом, устыдившись, что разыгрался, как мальчишка, старик смущенно рассмеялся, привлек Федю к себе и обнял.

Вскоре на столе запел свою песенку кособокий самовар.

Захар открыл банку консервов, достал горшочек с медом, моченой брусники, яблок, грибов, усадил Федю в передний угол.

Потом оглядел сияющие лица детей и совсем подобрел:

— Все садитесь! Пируйте! Такой день, ничего не жалко.

Ребята разместились за столом. И, хотя большая деревянная чашка была полна просвечивающих моченых яблок, а в горшочке желтел загустевший липовый мед, они, не желая, чтобы Федя подумал о них плохо, ни к чему не притрагивались и чинно отвечали: «Большое спасибо, мы уже пили-ели…»

— А ты где птичьему языку обучился? В отряде, да? — допытывалась у Феди Маша. — И коростелем умеешь кричать, и зябликом рюмить?

— Могу.

— Меня научишь?

Алеша Семушкин все пытался завести с Федей серьезный разговор о партизанских делах.

— Обожди, торопыга, — остановил его Захар. — Дай ему передохнуть с дороги. Будет у вас время, всласть наговоритесь. — И он пристально вглядывался в мальчика.

Федя был гладко острижен, худощав и казался неразговорчивым.

«Ничего… это его солнышко тамошнее присушило, — успокаивал себя Захар. — Он у нас тут, как на дрожжах, поднимется». И старик в который раз спрашивал Федю, не болит ли у него где.

— Ничего не болит, дедушка. Я левой рукой пудовую гирю выжимаю. Я уж боролся с одним на станции.

— Ну и как?

— Да он не по-честному: подножку дал. Только я все равно вывернулся.

— Видишь, нельзя тебе пока силой мериться. Ты у меня тихо жить будешь, покойно.

— А мы его старшим поставим над всеми ребятами, — вдруг заявила Маша, которой давно хотелось сказать Феде что-нибудь приятное. — Мы его вот как слушаться будем!

— Что еще за старшим? — покосился Захар. — Внучек отдыхать приехал.

— Я ненадолго, дедушка. В ремесленное училище поступать хочу, — сказал Федя.

— Ну вот, — нахмурился Захар, — только через порог перешагнул, а уж на дверь оглядываешься. Ты поживи, присмотрись, может, и другая какая путевка выйдет.

Ребята готовы были просидеть с Федей до позднего вечера, но Захар вовремя намекнул, что дорогим гостям пора честь знать, и они, поблагодарив за угощение и распрощавшись, направились по домам.

Захар вышел проводить их до угла.

Мороз, точно искусный стекольщик, застеклил лужи хрупким ледком, и они блестели в лунном свете, как парниковые рамы.

Где-то близко, в придорожной канаве, звенел неугомонный ручеек, словно хотел сказать, что никакие заморозки теперь не остановят шествующей весны.

И Захару показалось, что вот и к нему в дом заглянула весна — приехал внучек.

Старик улыбнулся и направился в избу.

Вот сядут они сейчас с внучком рядком, выпьют по-семейному, без чужих глаз, еще по стаканчику чаю и обо всем по душам поговорят. Но ни разговор, ни чаепитие не состоялись. Примостившись на лавке и подложив под голову вещевой мешок, Федя крепко спал.

— Умаялся, соловушко! — шепнул Захар.

И, присев около Феди, задумался. Много лет прожил он на свете. Сколько земли вспахал, лугов выкосил, садов вырастил. Пчела его любит, конь понимает, знает он любое крестьянское дело. Но некому ему, старому человеку, передать свое умение в надежные руки — нет у него ни сыновей, ни внуков.

А вот теперь есть с кем выйти в поле, есть кому показать, как ходить за плугом, как беречь каждое зернышко.

«Никуда я его не отпущу, — подумал он про Федю, — доброго колхозника выращу. Стожары ему родным домом станут. Не забудут Векшина в деревне».

Неожиданно мальчик шевельнул во сне губами, перевернулся на другой бок. И тут старик услышал, как из развязавшегося мешка на пол что-то посыпалось. Он нагнулся, протянул руку, и зерна тонкой струей потекли ему в ладонь.

Захар подошел к лампе, прибавил огня и замер от удивления: на ладони лежали крупные, литые зерна пшеницы.

Старик кинулся к лавке, чтобы разбудить Федю. Но мальчик спал так сладко, что Захар пожалел и только перенес его на кровать и укрыл одеялом.

Потом вернулся к лавке, опустился на колени и начал бережно собирать рассыпанные на полу зерна.

Утром Федю разбудил легкий стук по дереву. Дед Захар сидел у порога и сколачивал из дощечек скворечню. На столе лежала горка пшеницы. Солнце било в окна, и зерна горели, как литые из меди.