Но наутро встала Любовь Пименовна в обыденный свой час, когда мать еще спала, ходила с Волком и сестрою Алисой на реку Коломенку купаться, далеко за город к Старым Городищам, где на церкви хранится Мамаево татарское клеймо и которые названы Городищами, потому что действительно лет триста тому назад здесь коломенское городище и было. За Городищами, в Таборском лесу производились раскопки. Вода была прохладна в Коломенке, и волосы свои Любовь Пименовна завязывала крепким жгутом, чтобы не замочить. В Таборском лесу, названном так в память Марины Мнишек, стоявшей здесь табором, рабочие раскапывали курган, бросали в решета землю древностей. Вернулась Любовь Пиненовна к часу, когда встала мать. К Лисе пришел Мишка, друг Лисы, сын одного из братьев-рабочих Сысоевых, и внук акатьевского деда Назара. На террасе вскипал самовар. Любовь Пименовна не спускала внимательных своих глаз с матери. Ольга Александровна заговорила о похоронах в бессилии, – Любовь Пименовна твердо сказала, что на похороны она не пустит матери. Мать была светлою женщиной, набиравшейся мужества в белом в руках нескомканном платке.
– Я была дружна с Марией, – сказала мать, – и она ни в чем не виновата, несчастная. И мертвых не судят.
– Мама, не надо судить Эдгара Ивановича и себя, – сказала Любовь.
И после чая Любовь Пименовна повела Ольгу Александровну в сад, и в саду, в зное дня, в дружбе с землею и в ее запахах – рылись они около грядок – по традициям отдыха. Мать и дочь ходили по саду, заходили на террасу и в дом – в красных косынках, с руками, отставленными от бедер, чтобы не замазаться землей. Так проходило время. В полдни они пили на террасе молоко с погребицы, холодное до ломоты в зубах. Лисе и Мишке надоело играть в безделье, Мишка бегал ненадолго за калитку в уличные пространства, оставив Лису.
В заполдни, когда небо особенно синело и зной под быстро тающими и вновь рождающимися облаками особенно золотел, Любовь Пименовна читала Алисе и Мишке. Мальчик был тих, голубоглаз и веснушчат. Любовь Пименовна приносила из дома ножницы, обрезала Мишке ногти. Мишка задумался, протянув грязную лапу. Ольга Александровна рылась рядом на грядке.
Мишка сказал раздумчиво:
– Я сейчас на ту улицу бегал и на большую. Там Марью Федоровну проносили на кладбище. Народищу!., и сказывали, что все работницы на строительстве бросили работы и пошли провожать ее на кладбище, и на кладбище будет митинг. Эдгар Иванович идет, голову опустил, в черной шляпе. Конная милиция проехала на кладбище.
Мишка смолк в раздумье над рукою и над обрезаемыми ногтями.
Глаза Ольги Александровны стали умоляющими. Полтора месяца тому назад Эдгар Иванович ушел от Ольги Александровны к Марии, оставив Ольге Александровне ее старость. У Ольги Александровны не оставалось своей жизни, кроме памяти о муже и вообще памятей, – и Мария Садыкова повесилась.
– Хорошо, мама, я пойду разузнаю, в чем дело, – сказала Любовь Пименовна.
– Нет, Люба, ты никуда не пойдешь, – сказала мать в строгости и глаза ее запросили помилования.
– Нет, я пойду, мама, я сейчас же вернусь.
Но в это время пропела и хлопнула калитка с улицы. Римма Карловна знала все новости, – да, забастовка, да, провожают гроб до могилы, да, призывают к бойкоту, как убийцу, Эдгара Ивановича. – Мишкины ногти были острижены.
– Теперь почитай нам, – сказал Мишка.
Ольга Александровна ушла в комнаты, в своей комнате легла на постель. Глаза Любови Пименовны были тверды. Она никуда не пошла. Она посадила рядом с собой на скамейку Лису и Мишку, взяла книгу, заложенную на том месте, где остановились они в чтении вчера. Она читала:
«Отец и сын работали в шахте. Маленький рыжий Мотька помогал отцу в работе. Отец и сын лежали на спинах и кирками долбили руду. Над их головами висел тусклый фонарь, вделанный в частую проволочную сетку, предохраняющую от загорания подземного газа. И вдруг по шахте прошел страшный гул, потрясающий земные недра. Отец насторожился и сел, бросив кирку и прислушиваясь к гулу. Рыжий Мотька прижался к отцу. Земля дрожала вокруг отца и сына. Отец поспешно пополз к выходу, сын пополз за ним. И вдруг глыба земли, сорвавшись сверху, упала на отца, похоронив его под собою. Маленький рыжий Мотька бросился на помощь к отцу. Земля все продолжала сыпаться сверху. Мальчик откапывал отца своими слабыми ручонками. Он плакал и задыхался. Ногти сорвались с его пальцев». –
– Не надо, – сказал Миша, – не надо больше читать.
– Почему?
– Мне очень страшно, как их закопало, – не надо больше! – сказал мальчик, и лицо его отразило растерянность.
В саду созревали яблоки. Мальчик сидел неподвижно, бос и кудласт, веснушчатый и голубоглазый. Любовь Пименовна положила руку на голову Мишки. Мишка опустил глаза в землю. Он положил голову на колени Любови Пименовны. В саду пахло теплою землей. Любовь Пименовна гладила волосы Миши. Глаза ее стали невидящими. Она понимала, как мальчик видит удушье шахты, мрака, ужаса, – и она понимала, что мальчик прижался к ее коленам, чтобы чувствовать человеческое тепло. Марию Садыкову в тот час уже зарыли в землю. Мать была в ту минуту сердцем с Марией Садыковой. Любовь Пименовна увидела могильный мрак. Солнце показалось черным. Исчезли все звуки.
В эту минуту заскрипела и хлопнула калитка с улицы. По целебным ромашкам двора шел Полторак. В земле могил на людей нападают черви. Полторак шел по зеленой траве двора, – исчезли все звуки, солнце показалось черным, – Любовь Полетика вдруг, сразу забыла и мальчика, и мать, и сад, и землю. Она побежала к Полтораку, она положила руки к нему на плечи, она опустила голову к нему на грудь.
– Ты пришел, – прошептала она. – Ты – пришел! Мне так трудно.
– Да, я пришел, – также шепотом сказал он. – Навсегда!., навсегда, – повторил он, – и с ним случилось неожиданное, возникшее вне его воли, переданное, должно быть, Любовью Пименовной, когда солнце стало черным и исчезли все звуки, – закружилась голова, западали мысли.
Полторак сполз на землю, на колени, к коленам Любови. Он обнял колени Любви. Воля его оказывалась ни при чем, мысли падали, точно мозг поскользнулся. Любовь держала его за плечи, чтобы он не упал. Он сел на землю. Мишка помогал Любови Пименовне держать Полторака. Мишка был очень серьезен.
Никто не слышал, как еще раз пропела калитка. Охламон Иван Ожогов стал в стороне у заборчика.
Глаза Любови Пименовны исчезли в счастьи и в жертвенности.
Головы собак вылезли из-за крапивы и лопухов бани.
– Навсегда, – прошептал Полторак. – Ерунда какая-то. Я сейчас встану.
Он поднялся, цепляясь за Любовь Пименовну.
– Миша, принеси воды, – сказала Любовь Пименовна.
– Да, воды, – сказал Полторак.
Полторак неуверенно шагнул. Любовь Пименовна повела его в сад, на ту скамейку, где только что она сидела с Мишей.
Всем существом своим она прижалась к Полтораку.
– Ты освободился, ты любишь, ты пришел, – сказала она.
– Помнишь, ты писала о Борисе и Глебе, – начал Полторак и перебил себя. – У меня кружится голова, я не спал ночи… Я пойду, я не владею собой. Я пойду к себе в гостиницу. Мне надо на строительство. Там твой отец. У меня есть знакомый англичанин, его глаза крепки, как подошвы, – подошвенные глаза.
– Что ты говоришь, Евгений? Ты никуда не пойдешь, – сказала Любовь Пименовна. – На строительстве отец, я знаю, – он не бывает у нас, – если он хочет, он придет сам. Ты пришел, ты должен все сказать мне. У нас большое несчастье, у мамы, – сегодня похороны жены Ласло. Говори. Где твои дети?
– Ты коммунистка?
– Да.
– Ты будешь моею?
– Да.
– Ты веришь революции?
– Да. Где твои дети?
– На строительстве забастовка. Ты знаешь Якова Карповича Скудрина и краснодеревщиков Бездетовых? – ерунда какая-то, я говорю не то, что надо…
– Где твои дети?
– Мои дети? – их нет, они в Москве.
Миша принес воды. Полторак выпил. Любовь Пименовна обнимала Полторака. В саду зрели плоды, солнце падало на деревья. Ни солнца, ни Миши, ни мира – не было. Охламон Иван стоял у заборчика в сад, кривлялся и дергался, руки положив на забор и голову на руки. Миша отошел к Ивану Карповичу. На террасе вслед за Лисой появилась мать. Мир пребывал в беззвучии.