Строительство монолита заканчивалось.

Инженеры проверяли последний раз ложе новой реки, ее трассы и профили, – от Коломны – через Москву – до Нижнего Новгорода. Наступали дни страды. На реках и речках, впадающих в Оку и в Москву, в Орловской, в Тульской, в Калужской, Рязанской, Московской губерниях – на реках Кроме, Нугре, Зуше, Плаве, Упе, Жиздре, Угре – открывались все запруды и мельничные плотины, чтобы сбросить воду, чтобы вся резервная вода стекла за монолит, – чтобы замкнуть потом, остановить, задержать воду, дабы ложе рек Оки и Москвы под монолитом было небывало меженным, дабы в эти дни, когда дорог каждый час, как на страде, – впаять в первозданье последние граниты отводного канала, запаять, замкнуть на века монолит, снять перемычки, бросив наново воду.

Профессор Пимен Сергеевич Полетика приезжал на строительство, чтобы последний раз проверить монолит, – он знал, как могут рваться монолиты, когда вода, как тесто, разворачивает бетон и железо и идет затем скоростью курьерского, волною в небоскреб, все уничтожая на своем пути. Пимен Сергеевич знал силу воды и, как все инженеры-гидравлики, чуть-чуть боялся этой силы, и он умел видеть те сотни орловских, тульских, калужских, московских ручьев и рек, сказочных русских, русалочьих омутов и мельниц, которые останавливали Оку, которые останавливались монолитом, чтобы их воды упирались в волю и в монолит этого лохматого старика, строившего социализм и понуро осматривавшего монолит и котлованы под монолитом, где копошились тысячи людей и рычали машины. Котлованы обнажали речное дно, как века.

Полки лет – как полки книг. Полки человеческих лет – как книги, ибо каждая книга – не есть разве человеческая судорога, судорога человеческого гения, человеческой мысли, нарушающая законы смерти, перешагивающая через смерть так же, как судороги крематория. И должно, и должно каждому человеку иной раз, в ночи, у себя в кабинете, на полках книг, – хочет он того или нет, – должно ужаснуться перед лицом этих книг, почувствовать, что каждая книга есть подделка человеческой подлинной жизни, каждая книга есть судорога мысли, обманывающая смерть, – ужаснуться и ощутить, что здесь, в ночи, когда книги с полок смотрят громадными челюстями, поблескивая золотом клыков в деснах «История земли» Неймайера, – когда голова переутомлена, переаршинена ночью, – ужаснуться и ощутить, что эта комната и эти книги суть мертвецы в мертвецкой, морг, откуда унесли сегодня на кладбище Марию, где похоронены его жизнь, мертвые его, подделанные под живые, мысли, судороги, как в крематории. С той полки сползают мысли Johann'a Wolfgang'a Goethe, образ никогда не жившего Werter'a. Leasing, Hegel, Buchner, – Uhland, Wihland, Spielhagen – друзья молодости, грехи юности, вместе с Пушкиным, Толстым и Достоевским. Karl Moor не поборит насмешки Heine[6]. Все это осталось в доэпохах, в дооктябре, и инерцией ползет ящиками книг по весям. Маркс, Лассаль, Ленин, Плеханов, – история развития рабочего движения в Германии, Австрии, Венгрии, в России, в мире – стали эпохами. И книги труда, книги строительства – Алексеев, Акулов, Кандиба, Дубах, Зброжек, Жерардон, – инженер, а не социолог, Энгельс, – инженерия, строительство, труд. Ленин мертв, но книги его растут и растут, – за домом, за траншеями развороченной строительством земли возникает монолит, перестраивающий природу.

Такими ночами очень одиноко человеку в тишине мертвецов, потому что у людей всегда есть две жизни, – жизнь, данная мозгом, долгом, честью, открытыми шторками сознания, – и вторая жизнь, данная бессознательным в человеке, инстинктом, кровью, солнцем. – За домом в ту ночь и в тот час лил осенний дождь, во мраке, сиротстве и сырости. – Ночи, когда книги превращаются в мертвецов крематория, не проходят человеку даром.

В этот вечер похорон Ласло лежал в своем кабинете на кожаном диване под полками книг. Время стало неподвижным. Занавески на окнах не пускали в комнату – ни ночи, ни света фонарей, ни шумов. Физически видеть книг Ласло не мог, – но он их видел. Он не знал, спит ли он или бодрствует, но он физически ощущал свой мозг и свои мысли. Мозг он видел таким, как видят его в мертвецких, – двумя котлетами сырого мяса. За левым ухом, около подушки, под черепом, родилась мысль и побежала вверх по мозгу мышью, шаря по извилинам мозга, физически его царапая, остановилась подо лбом в сознающих областях, оформилась: – «рабочие от меня отказались, – завтра, все же, надо идти на работу, Мария сейчас в земле, на работу» – Бессознание обволакивало котлеты мозга так же, как в поездах в спальных вагонах непроницаемые зеленые шторки покрывают стекло фонаря. Только маленькая щель оставалась для сознания. Усилием воли эти шторки можно было раздвинуть. Воля была к тому, чтобы эти шторки сдвинулись окончательно, ибо надо было спать, – за шторками все пребывало в покойствии, в тепле, уюте, тишине. Но, вопреки воле, мысли из щели сознания бегали во мрак мозгов, и сознание тогда следило за их побегами. Моментальной ловкостью, мысль забегала в память, в одну и в другую, памяти соединялись и возвращались к сознанию в тот момент, когда из самых дальних мест, из подзатылка приходило видение, – виденье связывалось памятью, первою и второю: – это были глаза первой жены, одновременно так, как видел он их впервые и как видел их последний раз, прощаясь с женой, – и эти глаза двоились глазами старика Полетики, – и ужасом тогда виделись глаза Марии, мертвые, в зловещем топоте женщин, шедших за гробом. Во мраке бессознания было очень тепло, покойно и тихо, – от сознания надо было бежать, – бежать, скрыться, спрятаться, – чтобы не было ни единой мысли в мозгах, чтобы мозги улеглись спать. Бессознание сдвигало свои шторки, чтобы удержать, положить на место, не пустить ни единую мысль. И тогда скрипнула дверь из комнаты жены, – «жена в могиле!» – подтвердило болью сознание. Глаза Ласло были закрыты, физически видеть он не мог. Бред был понятен. Ласло видел, как жена, вторая его жена, Мария, приоткрыла дверь, постояла на пороге и прошла к письменному столу, и опустила плечи, в белом ночном белье. Глаза ее были закрыты, волосы она заплела по-ночному жгутом. Она села к столу, опустила плечи, – и рядом с ней стал тяжелоплечий Федор Иванович, друг, Федор Садыков, муж Марии. Сознание констатировало: – «жена, это вторая, сегодня ее похоронили, все кончено». – И тогда из бессознания, сотни сразу, побежали, – не мысли, но ощущения, – и все бессознание, весь мозг, все тело ощутило нестерпимую тяжесть, тесноту, боль, – не физические, но такие, от которых люди седеют. Книги, как крематории, – мысли, как мертвецы, – а жена – жива – не в крематории, а в земле коломенского кладбища, где человеческие трупы поедаются червями. Сознание раздвинуло шторки – энергически – на весь мир и мозг: – «кошмар, кошмары!» – ночь, пустая комната, тишина, прогудел паровичок, опущены шторы, никого нет.

– Мария! – Ольга! –

Тишина. Никого нет.

«Книги надо убрать, на самом деле склеп какой-то, даже пахнет книжным червем, – или убить самого себя?» – Тишина, никого, ничего нет. Сознание силится сдвинуть шторки. В бессознании очень тепло, темно, тихо. Последняя мышь мысли пробегает, царапая: – «жена, это вторая, Мария, лежащая в земле, похожа на книги». – Ни единой мысли. Человек спит в бреду. Липо человека искажено болью. Боль и бред ушли в подсознание. Человек скоро проснется, чтобы бежать от самого себя. – Черви на кладбищах съедают трупы – не только ночами, но и днем, каждую минуту, во мраке земли, гроба и тела.

Федор Иванович Садыков был инженером, которого в шутку называли инженером от станка. Но это и на самом деле было так, – сын рабочего, рабочий, – инженер Федор Садыков стал учеником и помощником профессора Полетики. Три года тому назад Федор Садыков приехал в места строительства, чтобы пройти от Коломны, прокладывая новые профили и трассы, по тальвегу Москвы-реки до Коломенского затона около деревни Вереи под Москвою, оттуда свернуть по тальвегу речки Пехорки до устья ручья Малашки, по Малашке до Медвежьих озер, а от Медвежьих озер – до Учи, до Клязьмы. По тальвегу Клязьмы, от Оки до Москвы, навстречу Садыкову, шел инженер Ласло со своею партией. Инженеры-гидравлики, как все люди, знающие труд, если они не растеряли моральных традиций, должны уважать, почитать, почти бояться и уметь подчинять себе делаемое ими, – гидротехники должны подчинять себе реки и воду, их стихии, побеждать и подчинять которые суть их дело.