Тот удивленно пробежал глазами начало заметки, подчеркнутой красным карандашом.

«В полку, где заместителем командира полка по политчасти тов. Шаронов, инспекторская поверка показала, что бойцы неплохо разбираются в политических вопросах, в том числе и в вопросах хранения государственной и военной тайны…»

Шаронов прервал чтение и поискал подпись. Автором ее был один из его старых знакомых. Когда-то они вместе служили в одном полку заместителями командиров батальона, по политчасти. В прошлом году этот автор окончил курсы военных журналистов и работал теперь корреспондентом окружной газеты. В этом году он вместе с представителями Политуправления округа приезжал на инспекторскую поверку политических занятий. «Ну, Аркаша Крилецкий всегда меня поддержит», - улыбнулся Шаронов. Но тут же улыбка сбежала с лица, как только он прочитал второй абзац.

«Однако бдительность в полку слаба. Есть случаи разглашения военной тайны. В полк свободно, без пропусков, проходят посторонние люди. Расхождение между словами и делом - очень серьезный порок. Политучеба не самоцель, а средство укрепления боевой мощи части. Пустая болтовня здесь крайне нетерпима…»,

Шаронов гневно бросил газету на стол. Его пухлое краснощекое лицо побледнело, в обычно спокойных глазах появился блеск негодования.

- Откуда у него такие сведения? Инспекция дала высокую оценку политподготовке части. У меня есть документы. Так я этого не оставлю!

- Погоди, погоди, Федор Федорович, не кипятись. Ты же нас, коммунистов, учишь сознательно относиться к критике, а сам, оказывается, ее не терпишь.

- Да какая же это критика? Это ложь! - нетерпеливо перебил Шаронов.

- Но ведь был же случай, когда наш красноармеец отправил домой письмо и указал, чем он занимается, где стоит наша часть и куда мы выходим в лагеря. Разве это не разглашение военной тайны?

- Был, но ведь это был единственный случай. Мы проверили и выяснили, что написал он по незнанию.

- Конечно, по незнанию, но факт остается фактом.

- Да, но откуда у Крилецкого сведения, что у нас через проходную ходят, как через постоялый двор? А впрочем… - вспомнил вдруг Шаронов. По приезде инспекторов он дал указание пропускать их через КПП [7] без пропуска, чтобы избавить от бюрократической волокиты… «Вот он и отблагодарил меня. Журналистская братия для красного словца не пожалеет ни матери, ни отца».

- И все-таки, Федор Федорович, этот корреспондент прав. Вовремя он ударил нас, хотя и больно. Плохо мы еще выполняем приказ наркома. Клуб у нас захирел. Он только и знаменит танцами. Бойцам и командирам нечем там больше заняться. Ты вспомни, когда у нас в полку был доклад о международном положении? Вчера я присутствовал на занятиях у лейтенанта Миронова, так они меня забросали вопросами: «Сможет ли Англия устоять против Гитлера? Почему Германия прибирает Балканы к рукам?»

- Значит, плохо проводит политзанятия Миронов.

- Плохо, - согласился Канашов. - Но откуда он может все это знать?

- Пусть регулярно читает газеты, слушает радио…

- Для командира этого мало… И вообще нам надо собрать в ближайшее время партбюро и обсудить положение дел в полку. Дальше так работать нельзя…

«Так вот он каков, этот Канашов, - возмущался в душе Шаронов. - Вместе ведь славу полку добывали, ночей не спали, ни с чем не считались в личном. Но вот посыпались в полку неприятности, и он пытается свалить все беды на чужую голову. Придирается… Ничего, поглядим, кто из нас прав, кого поддержат на бюро коммунисты».

Обиженный резким тоном Канашова, он вдруг вспомнил о всех известных ему пороках командира полка. И эта мысль как-то ободрила его. «Может, и действительно, прав начальник штаба дивизии. Многие неполадки у нас происходят из-за семейных неурядиц Канашова. Говорят, он еще намерен развестись с женой. От многих слышал я, что нередко бывает он грубым с подчиненными, к политработникам он придирается: будто бы они командиры… Не понимает, что их роль вести партийно-политическую работу, а не военному делу учить. Да и на партактиве дивизии говорили, что переоценивает он себя, за славой гоняется».

Раздался телефонный звонок. Канашов взял трубку, говорил комдив.

- Есть, товарищ полковник, - сказал Канашов. - Выезжаю немедленно.

2

Дождь только что кончился. В клочковатых тучах уже кое-где проглядывали голубые просветы неба. В открытую форточку доносился шлепающий звон больших прозрачных капель, медленно, одна за другой, стекавших по желобу.

На столе Русачава лежали личное дело Канашова и несколько рапортов о чрезвычайных происшествиях в его полку за последние полгода.

Русачев задумчиво теребил подстриженные усы, еще темные, но уже посеребренные сединой. Прошлый, год на осенних смотровых учениях и инспекторской поверке дивизия могла завоевать переходящее Красное знамя, если бы полк Муцынова не подкачал со стрельбой. Тогда половина отличных оценок по всем видам боевой подготовки в дивизии приходилась на полк Канашова. «А получи дивизия переходящее Красное знамя, мне непременно дали бы генерала…»

Русачева не менее сильно беспокоил и другой вопрос: сможет ли он сдержать слово, данное командующему о том, что его дивизия на осенних смотровых учениях 1941 года завоюет переходящее Красное знамя. Не было ли это хвастовством? Набрать десять недостающих процентов отличных оценок по всем видам боевой подготовки - уж не такая трудная задача. А вот теперь он с каждым днем все больше убеждается, что надежда эта несбыточна. И с дисциплиной и с боевой подготовкой дело обстоит куда хуже, чем в прошлом году. Вчера у Канашова в полку опять чрезвычайное происшествие: два бойца ранены на тактических учениях. Русачев долго колебался, какое же ему принять решение…

Он встал и, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету, потом сел за стол и начал писать рапорт командующему с просьбой ходатайствовать перед Наркомом обороны о снятии Канашова с полка. Мысли Русачева прервал звонок начальника штаба. Вскоре он сам вошел в кабинет комдива.

- Прочти, Зарницкий… - Русачев протянул ему рапорт и, закурив, стал молча наблюдать за выражением лица подполковника.

Тот, беззвучно шевеля губами, то и дело кивал головой.

- Тут надо бы, по-моему, выделить одну мысль, - сказал, дочитав, Зарницкий. - Что эти неполадки объясняются в основном тем, что Канашов, бесспорно, зазнался. Для него не существует авторитетов. Вспомните, не было почти на одного вашего приказа, чтобы его не высмеивал или не осудил Канашов. По его мнению, все ничего не смыслят, ничего не понимают…

В кабинет, резко хлопнув дверью, вошел подполковник Канашов и доложил о своем прибытии. Зарницкий, окинув его пристальным взглядом, попросил разрешения идти и, забрав какие-то бумаги, вышел.

Русачев выжидающе помедлил и, наконец, прищурившись, сказал:

- Зазнались вы, товарищ Канашов, вот что я вам скажу. «Мой полк - первый, сам я - первый, мне все нипочем… - Комдив вышел из-за стола и заходил по ковровой дорожке, скрипя хромовыми аккуратными сапожками и рассыпая серебряный звон шпорами. Заложив руки в карманы широких, с напуском, галифе, он несколько раз прошел перед Канашовым и остановился у карты Советского Союза. Пристально поглядел на нее, словно что-то отыскивая, и, повернувшись к Канашову, громко проговорил: - Был первым… А был - это прошедшее время, товарищ подполковник. - Он измерил его насмешливо прищуренным взглядом и продолжал: - Мирное время, подумать только, а мы потери несем в людях. Что же будет на войне? Два человека в медсанбате… Да нас с тобой за это в три шеи гнать надо. Не умеешь командовать, уступи место тому, кто умеет… Людьми вы не дорожите.

- Откуда это видно?

- Из вашей практики командования полком. Вспомните: в зимних лагерях из-за вашего метода закалки в полку заболело более двадцати человек, из них пятеро - воспалением легких. Во время марш-броска в буран восемь бойцов обморозились. Осенью прошлого года вы, вопреки приказу наркома, совершили марш не в тридцать километров, а в сорок, и один боец умер, а пятнадцать легли в госпиталь из-за перенапряжения. Это же факты. Куда вы от них денетесь?