Канашов подошел к окну. Робкая весна - только март, но на снегу уже голубеют лужицы. В открытую форточку врывается влажный ветер, пахнущий лежалым сеном и мокрой вишневой корой.

Через двор, к клубу, заботливо поддерживая жену, прошагал Аржанцев. Прошло еще несколько человек из полка. Большинство с женами. Канашов вспомнил: сегодня суббота, все торопятся в полковой клуб, на вечер самодеятельности. Можно и ему уйти пораньше домой. Но домой не тянуло: жена - чужой человек. У него вконец испортились с ней отношения. Собственно, это ощущение одиночества пришло к Канашову вскоре после того, как они расписались. Сейчас, правда, это тягостное чувство скрашивала дочь. Она приехала к нему на Новый год. Очень скоро и у нее начались ссоры с мачехой. А с тех пор как вселилась в их квартиру семья Аржанцева, жизнь стала совсем невозможной.

Накануне Нового года в полк прибыл командир роты старший лейтенант Аржанцев с тремя детьми и беременной женой. Хозяйственники не торопились с его квартирным устройством. Семью Аржаниева приютил старший лейтенант Верть. У него была одна комната, а детей двое и жена ждала еще ребенка, но они решили - надо помочь товарищу. Аржанцев спал в ротной канцелярии. Но вскоре, когда жена родила, Аржанцев с виноватым видом явился к Канашову.

- Семья моя не может больше жить у Вертя… - И рассказал о своем тяжелом квартирном положении.

Командир полка вызвал помощника по снабжению и, с трудом сдерживая гнев, выслушал его сбивчивое объяснение. Помощнику он дал выговор, но надо было срочно решить вопрос. И Канашов приказал Аржанцеву занять одну из трех комнат собственной квартиры. Жена Канашова, Валерия Кузьминична, пришла в негодование и обрушила на голову супруга весь запас крепких слов. Она обвиняла его в издевательском отношении к семье, грозила уйти навсегда и после бурного объяснения перестала с ним разговаривать Тягостное молчание воцарилось надолго.

А через несколько дней семейная буря разразилась уже по новому поводу. Жена узнала, что муж отдал «непрошеным квартирантам» лучшую комнату с окном на юг, ибо считает, что новорожденному ребенку необходимо сухое, светлое помещение.

Встретив в коридоре улыбающегося Аржанцева, Канашов, нарочито насупив брови, бросил шутливо:

- Выжил, значит, начальство из кабинета и рад-радешенек? Ну, как живет молодое поколение? Голосок у него папашин, звонкий. Не иначе как командиром будет.

Аржанцев застенчиво улыбнулся. Из-за двери высунулось встревоженное лицо жены Аржанцева.

- Вы уж извините, Михаил Алексеевич: разбудил вас наш крикун…

- Хороший будильник!… С ним веселее!…

Канашов вспомнил, как сегодня на кухне его жена раздраженно выговаривала жене Аржанцева. Она жаловалась, что ее, хозяйку (она подчеркнула это высокомерным тоном), вытеснили из кухни чужие кастрюли и пеленки. И бросила грубо через плечо:

- Пора бы вам унять ваших детей! Они мне скоро на голову сядут.

Жена Аржанцева ответила спокойно, что она согласна пользоваться плитой позже, и ушла.

Каиашову было неприятно, что Валерия Кузьминична на каждом шагу подчеркивает перед этой простой женщиной свое «культурное превосходство», унижая ее. Он жалел жену Аржанцева: она так покорно и молчаливо сносила эти незаслуженные обиды. Канашов с горечью подумал, как он ошибся, когда слепо тянулся к этой женщине «из мира искусства», считая, что только она может дать настоящее семейное счастье. А счастье-то не у него, а у Аржанцева, несмотря на то, что там живут трудно, семья большая, денег не хватает, но как ладно живут! С какими сияющими глазами, будто только вчера поженились, встречает жена возвращающегося со службы мужа!

Руки ее, кажется, никогда не отдыхают. Она нянчит новорожденного, кормит ребят, моет пол, варит, жарит, шьет, штопает. Но, пожалуй, больше всего поразило Канашова, что этот занятой человек, когда речь зашла о новой, нашумевшей книге П.Павленко «На Востоке», сказала, что ей кое-что не нравится в этом романе. «Мы пять лет жили на Дальнем Востоке и знаем, как там трудно жить и служить. А у него там, в романе, чуть ли не рай».

Канашов невольно с неприязнью подумал о Валерии Кузьминичне. Вот она постоянно кичится своей «высокой культурой», а сама уже давно не читает ни книг, ни газет. Сегодня она подала ему теплый, противный на вкус чай в немытом стакане и, как бы объясняя свой недосмотр, раздраженно бросила:

- Стоит людям сделать добро, как они сядут на шею. Не дают мне ничего приготовить. Целый день плита занята. Вот побудешь голодный, тогда, может, поймешь, чего стоит твоя благотворительность…

Калашова это возмутило еще потому, что и раньше она не заботилась о нем. Он ушел, не позавтракав, с тяжелым сердцем.

…Канашов сел за стол и с раздражением начал листать новые немецкие журналы «Милитер Вохенблатт» и «Дейче Вер». Вот опять: «Противотанковая артиллерия и истребители танков», «Наши бомбардировщики в польском походе». Да, эти статьи надо бы разобрать с командным составом перед проведением тактических учений. А то у нас часто недооценивают противника. Его внимание привлек заголовок: «Подвижные войска» - статья генерала танковых войск Гудериана. «Немцы что-то в последнее время уделяют много внимания танкам. Нет ни одного журнала, где бы они не писали о танках». Пожалуй, на это надо обратить внимание на командирских занятиях.

Дверь с шумом отворилась, в дверях появился грузный мужчина - врач полка. Не спрашивая разрешения, наклонив голову вперед, он кинулся к столу Канашова.

- Что за безобразие, Михаил Алексеевич?! До каких же пор будут твориться самочинство и издевательства над медициной? Опять у меня забрали плотников. Гардероб не докончили, дверь в больничной палате не сменили. У меня же там больные люди!

Врач поднял пухлые руки и потряс ими над головой.

Канашов встал, налил стакан воды и молча поставил перед бушевавшим врачом, приглашая жестом сесть.

А врач снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб, шею и рухнул в деревянное кресло - оно жалобно заскрипело. Небрежным жестом он отодвинул от себя стакан и сказал уже более спокойно:

- Так вот, уехал я проверять санитарное состояние третьего батальона. Весь день там пропадал. Возвращаюсь и мечтаю, как наведу завтра порядок в стационаре. Там и осталось-то сменить несколько гнилых досок на полу да поставить новые двери. А плотников, оказывается, замполит Шаронов срочно послал клуб ремонтировать. От этих бесконечных танцев пол провалился. Ну что ж это получается? Ведь здесь речь идет о здоровье людей.

Врач снова вскочил, замахал руками, затопал ногами, будто показывал «бег на месте».

- Шаронов на прошлой неделе на совещании с моим медперсоналом говорил: «Настоящую заботу о человеке проявлять нужно, товарищи медики». Обещаниями бросался: «Не стесняйтесь. Если нужно, мы вам поможем». Помог, называется!

Чем больше кипятился врач, тем добрее Канашов улыбался, Он любил этого беспокойного человека.

- Ты, Яков Федотович, точно бодливый козел. Вырвешься из своей санчасти, как из-за загородки, и готов всех перебодать…

Доктор, как всегда, обиделся, виновато поглядывая на командира полка.

- По служебным делам пришел говорить, официально!

- Ты бы еще в полночь ко мне в квартиру ворвался, официальный!

Заморенков встал, поправил фуражку, собираясь уходить.

- Прошу извинить, товарищ подполковник. Не мог. Нервы сдали…

- Да ты садись, раз пришел. Давай решать. А то полчаса кипятишься без толку… А мы за это время, глядишь, успели бы партию в шахматы сгонять. Ведь сегодня наш шахматный день.

Канашов снял телефонную трубку и приказал помощнику по снабжению выделить в распоряжение полкового врача двух бойцов-плотников.

- Когда ты, Яков Федотович, переломишь свой шумный характер? И как только тебя жена терпит, ума не приложу.

- Привыкла, - тяжело вздохнул Заморенков, расставляя фигуры на шахматной доске.

У него был постоянный девичий румянец на пухлых щеках, и сам он имел плотное сложение, поэтому Канашов переделал в шутку его фамилию на Здоровенкова. И командиры в полку, прослышав об этом, стали называть врача двойной фамилией: Заморенков-Здоровенков. Канашов говорил, а сам внимательно следил за ходом игры. И когда он вдруг снял слона у врача, тот проводил его растерянным взглядом.