— Как вы держите руку у головного убора, рядовой Антропов? Локоть на уровне плеча! Отставить!

Жарко. Солнце припекает. В классе тоже душно, но уж лучше бы сидеть в классе…

— Р-раз, два-а! Р-раз, два-а!

Шагаю вслед за Карпухиным, стараюсь не тянуть ногу и делать «повыше носочек», а в глазах — солдат на портрете. Ему, оказывается, не исполнилось и восемнадцати… Мальчишка… Нынешние в его возрасте у мамы на мороженое двухгривенный выклянчивают, а он уже сражался с фашистами. Как Николай Карпухин, как мой отец.

Да ко всему прочему нам с Генкой он земляком доводится. Из Майны он, это всего километров сорок от Средневолжанска… Его именем теперь колхоз называется и школа тоже. Понятно, он мог быть откуда угодно, но то, что оказался земляком, — приятно…

В перерыве я спросил Генку:

— Как ты думаешь, страшно ему было в том бою?

— Нисколько.

— Почему?

— Ты что? Разве, когда страшно, такое можно совершить?

Наверно, правда. Совершить такое можно только тогда, когда тебе нисколько не страшно.

— Климов! — голос сержанта возвращает меня на плац. — Вам что, сено-солому к ногам привязывать? Л-ле-вой, л-левой!

— Автомат Калашникова состоит… Его тактико-техническая характеристика… Рядовой Антропов, повторите, что я сказал.

Лейтенант Астафьев так же, как и на политзанятиях, не сидит на месте, а вышагивает по классу.

Молодец Антропов — все до словечка запомнил, отвечает без запинки.

— Остальные усвоили так же, как Антропов?

Хором:

— Усвоили!

— Тогда пойдем дальше. Неполная и полная разборка и сборка автомата. Когда, в каких случаях, в какой последовательности…

Генка Карпухин поднимает руку.

— Слушаю вас.

— Рядовой Карпухин. Разрешите вопрос, товарищ лейтенант?

— Да!

— Вы говорили, что механику-водителю положен пистолет. А мы автомат изучаем. Зачем?

— Рядовой Карпухин, вы чем занимались на политических занятиях? Слушали мой рассказ или бабочек ловили?

Генка вспыхивает. «Бабочки» ему явно не понравились.

— Я же объяснял, — продолжает лейтенант, — что мы обязаны изучить курс молодого бойца, научиться выполнять стрелковые упражнения из автомата. Ясно?

— Так точно!

— Садитесь!

— Есть!

— Пойдем дальше…

На перерыве Генка спросил:

— Зачем он насчет бабочек? Я же серьезно, а он про бабочек…

— Обиделся?

— Ну вот еще… Только про бабочек-то зачем?

— Сам других уколоть любишь, другие тебя — не смей?

— Да коли сколько хочешь и как хочешь, только знай — Карпухин бабочек ловить не собирается.

— Мелковато занятие?

— Мелковато! А что? Я, брат, теперь знаю, чем в жизни заниматься.

— Чем же? — Я пытался перевести разговор в обычное Генкино русло. Но не тут-то было! Он словно и не замечал моих иронических вопросов.

— Служить буду! Вот! На танкиста выучусь. На настоящего. И командиром буду — вот посмотришь.

— А я?

— Ты заметки учись писать. В стенгазету. Тебе по писарской части в самый раз. Какой из тебя командир?

— Смотри, обижусь.

— На правду обижаются хлюпики… — Он достал сигарету, чиркнул спичкой, прикурил, сказал спокойно: — Слушай, Валерка, ты бы тоже подумал о службе, а?

— Подумаю.

По вечерам, после ужина, ребята писали письма. Кое-кто по пять сразу. Уже на второй неделе службы многие из тех, кто жил неподалеку от Средневолжанска, стали получать ответные. Мы с Генкой получили от наших на третий день. Отец сообщал о новостях на работе — удивительно, сколько их набралось за неделю, раньше за полгода столько не было. Обещал навестить, посмотреть на своего солдата. В конце рукой матери было дописано: «Валерочка, сообщи, что тебе нужно. Может, ватрушку испечь? Папа привезет. Сквозняков остерегайся, у тебя — легкие. Целую. Мама».

Я дал свое письмо Генке, а Генка мне дал свое.

— Старик, может, девчонкам каким-нибудь напишем? — сказал он. — Хорошо бы для разнообразия. Другие-то пишут.

Я мог написать одному-единственному человеку в Средневолжанске, но не знал, как она отнесется к письму. Так и не сумел ей ничего сказать, олух. Как я жалел теперь об этом!

— Так что же ты молчишь? Напишем? Все равно кому. А?

— «Все равно кому» писать не стоит, — сказал я. — Зачем?

— Говорю, для разнообразия. Интересно же. Слыхал, как другие пишут: «Жду ответа, как соловей лета»… Чепуха, а приятно…

— Пиши, а я не буду.

— Ладно. Я Наташке Сурковой, так сказать, вербальную ноту направлю. Остаюсь, мол, в совершенном к вам почтении… И прочее.

— Лучше бы скрипку взял да сыграл бы…

— Да? Хочешь?

— Для разнообразия…

— Ладно.

Согласился, а скрипку так и не взял.

— Р-рота, строиться! Становись!

У старшины Альхимовича бас. Раскатистый, как у оперного певца. И сам он, высокий, ладный, под стать артисту.

Необыкновенная у него, оказывается, биография, у нашего старшины сверхсрочной службы Игната Романовича Альхимовича. В сорок втором году фашистские каратели дотла спалили белорусскую лесную деревушку Альхимовичи, жителей выгнали за околицу и перестреляли из пулеметов. Спасся один Игнат. При первых выстрелах упал в картофельную грядку, и тут же его придавили безжизненные тела родителей… До самого вечера лежал малец в огороде под родительскими холодными телами. А вечером пришли партизаны. Похоронили крестьян, а мальчонку взяли с собой в бригаду. Так вот и стал пацан сыном партизанской бригады. И обузой он там не был. Помогал поварихам, под видом нищего ходил в разведку на железнодорожные станции, носил распоряжения на явки подпольщиков. Медаль заслужил, не гляди, что был мужичок с ноготок. Потом, после освобождения Витебщины, паренек пристал к наступавшим танкистам. До самого Берлина дошел с ними. С той поры и служит. Посылали не раз на учебу — отказался. Закончил девять классов вечерней школы при гарнизонном Доме офицеров, дальше служба не позволила. Шутка сказать — ротный старшина, с подъема до отбоя — в казарме… Теперь вот должны прапорщика дать, уж пора бы, а приказа все нет и нет. Жаль, образования маловато. Могут и не присвоить…

Обо всем этом он рассказывал нам сам на вечере молодого солдата, в нашей ленинской комнате. Между прочим, замполит полка майор Носенко — однокашник нашего старшины. Сыном полка был у тех танкистов, что освобождали пепелища Альхимовичей. Только он теперь уже майор, академию окончил, а старшина так и остался старшиной. Хорошо, если прапорщика дадут…

— Р-равняйсь! Смир-р-на-а! Будем разучивать строевую песню. Какую желаем?

И понеслось со всех сторон:

— «По долинам и по взгорьям».

— «Тачанку».

— Эту, «Дальневосточную, опору прочную…»

— «Во солдаты меня мать…»

— «Кирпичики».

— Отставить! — скомандовал старшина. — Это что еще за собрание? Строй — святое место! Захотел высказать предложение, подними руку. Не учили разве? Ну, у кого есть предложения?

Предложений ни у кого не оказалось.

— Тогда я сам предложу. «Солдатскую походную» композитора Василь Палыча Соловьева-Седого будем учить. Наша вторая учебная танковая за нее переходящий приз на строевом смотре взяла. Ясно? Кто будет запевалой? Нет желающих? Назначим! Рядовой Антропов!

— Я!

— Будете запевалой.

— Есть!

— Р-рота, на м-месте ша-а-агом марш! Не частить, не частить! Р-раз, два, три, четыре! Антропов, запевай!

Николай Антропов — родом из-под Рязани. Пел в рязанском областном народном хоре. Голос у него чистый, высокий. В первый же вечер по просьбе земляков он устроил такой концерт в ленинской комнате — заслушались. Аккомпанировал ему на разбитой, заигранной до полусмерти трехрядке рядовой Сережка Шершень, самый низкорослый в нашей роте солдат, выпускник профессионально-технического училища из Чернигова. Гармонь подсвистывала прохудившимися мехами, всхлипывала, но Сережка, чувствовалось, играть умел.