На корабле в последний раз потеснились раненые, и команда приготовила место матросам, лежавшим на пирсе. Вахтенный подал знак санитарам, те бросились к носилкам. И тогда матрос с новыми костылями крикнул санитарам:

— Полундра!

Санитары удивленно переглянулись.

Матрос кое-как доковылял до старушки, которая прижимала к груди крохотную девчушку, спросил:

— Чьи дети, мамаша?

— Сироты, — тихо, но так отчетливо, что ее услышали все, сказала старушка. — Отец на фронте погиб, мать — бомбой... Сироты несчастные...

— Слыхали? — спросил матрос.

— Слыхали, — глухо откликнулись раненые.

— Ну так что, братцы? — спросил матрос.

— Давай детей, — глухо проговорил один из раненых, словно простонал.

— Давай! — послышалось со всех носилок. — Детей давай...

— Им еще жить да жить, — со вздохом молвил тот, что на костылях, и, еще раз глубоко вздохнув, лихо сбил бескозырку на затылок.

Старушка низко поклонилась и засеменила по шаткому трапу на корабль, прижимая к груди напуганную, желтую, как воск, девочку.

Матросы с корабля, словно по команде, бросились на пирс и по живому конвейеру начали передавать детей на палубу. Они весело перекликались друг с другом, словно качали детей на руках, и дети от этого стали умолкать, вытирая кулачками заплаканные глаза.

Медицинская сестра, черноокая и тонкобровая Оксана, которая привезла моряков из полевого госпиталя и только что добивалась для них места на корабле, спускалась по трапу притихшая и помрачневшая, уступая дорогу детям, плывущим над головами матросов. Даже теперь, в смятении и досаде, она шла легко и уверенно, зная себе цену и словно сама любуясь собою. Тяжелая и густая коса венком обвила голову девушки, оттеняя белизну лица, и никакая пилотка или мичманка не могла удержаться на ее волосах. И чтоб кто-либо не подумал, что она не имеет ни малейшего отношения к фронту, Оксана заткнула в боковой широкий карман халата свою пилотку с красной звездочкой. Это и был единственный признак ее причастности к медицинской службе Черноморского флота.

Она подошла к раненым матросам, и те впервые увидели свою сестру растерянной: длинные ресницы часто дрожат, уголки губ нервно подергиваются, и вся она вздрагивает и чуть не плачет.

— Как же это? — тихо жаловалась Оксана. — Что теперь будет? Там уже некуда и иголку всунуть, я еле упросила командира, чтобы взял вас. И он согласился, когда услыхал, что вы из бригады Горпищенки. Командир корабля хорошо знает вашего Горпищенку. Они вместе учились в Ленинграде, в морской академии. И вот на тебе...

Загремела якорная цепь, на штабной башне подняли еще один шар, который означал «добро», то есть давал разрешение на выход в море, и тяжело осевший в воду корабль ушел из бухты к далекому, а для всех оставшихся, наверное, уже недосягаемому Кавказу.

Героическая оборона Севастополя приближалась к концу. Вчера первый на нашем фронте гвардейский артполк повернул свои орудия с передовой в сторону Севастополя. Значит, артиллеристы готовились открыть огонь и по городу, и по этим причалам, где теперь лежат на носилках раненые матросы. Готовились артиллеристы на тот случай, если немцы прорвутся к центру города и выйдут в порт, на Графскую пристань.

Петро Крайнюк сам видел эти повернутые на Севастополь орудия. Слышали о них и матросы. Наверное, и Оксана слышала. А может, и не слышала? Все равно. Скоро и она услышит.

Корабль шел, и было видно, что он переполнен ранеными вне всяких уставных норм. А ему еще предстояло маневрировать в море, отстреливаться зенитками от самолетов, уклоняться от вражеских торпед, выслеживать змеиный глаз подводных лодок. Многое ему предстояло в открытом море, когда он останется один, а корабли конвоя завяжут неравный бой с вражескими торпедоносцами, бомбардировщиками и подводными лодками. Как же ему маневрировать при такой перегрузке? Но разве ему впервой? Не впервой, конечно, однако этот рейс может быть для него и последним. На войне, а особенно морской войне, столько всяких неожиданностей. Это хорошо знали матросы и потому с таким беспокойством провожали корабль, глядя вслед ему горячими затуманенными взорами, словно прощаясь с ним навсегда.

Корабль вышел из бухты в море, и весь фронт вокруг Севастополя вдруг ожил, и под носилками задрожала земля. Корабль был замечен немцами, которые засели на высотах вокруг Севастополя. Они открыли бешеный артиллерийский огонь. Снаряды рвались со всех сторон корабля, поднимая большие водяные столбы. Тотчас наша артиллерия открыла огонь по немецким батареям, и снаряды в море стали рваться беспорядочно, все дальше и дальше от корабля. А он шел своим курсом, не останавливаясь ни на миг, резал море острым носом. Его нагнали торпедные катера и тральщики, которые не заходили в бухту, а ожидали за горой на открытом рейде. Потом появились два наших истребителя и закружили в ясном небе, прикрывая транспорт с воздуха. Корабль набирал полный ход, все удаляясь и удаляясь, и скоро уже только еле виднелся в серебристой дымке.

Матросы закрыли глаза, словно уснули. Оксана растерянно стояла рядом, со страхом посматривая на небо. Там опять рвались зенитные снаряды, образуя белые, быстро пропадающие облачка. К городу прорывались вражеские самолеты. И матросы открыли глаза, беспокойно озираясь по сторонам.

— Далеко, — объяснила Оксана. — Где-то под Сахарной...

— Это у нас. Опять рвутся на Инкерман, — сказал матрос на костылях, — Напрасно. Горпищенко давно раскусил, куда они будут лезть. Там у него кулак железный...

— А вы оттуда? — Оксана спросила об этом только для того, чтобы не думать: прорвутся самолеты или нет.

— А откуда же еще? — обиделся матрос. — Там нас и полоснуло. Мы с того железного кулака. Там они не пройдут. Пусть и не чешутся...

— Это третий батальон? — опять спросила Оксана.

— Так точно! Третий батальон, — обрадовался моряк. — Такого батальона, как наш, нигде нет. Голову даю на отсечение, что нет. Орлы... И батька наш, полковник Горпищенко, какой... Ты его видела, знаешь?

— Знаю, — тихо сказала Оксана.

— Вот то-то же! Где угодно ищи такого, а не найдешь, — расхвастался моряк. — Сам фон Манштейн дает за его голову сто тысяч марок. Каждый день афишки с самолета сыплет... Пускай сыплет... А мы их, извиняюсь, в то место бросаем, куда и царь пешком ходил...

— А кто у вас начальник медицинской службы в батальоне? Капитан Заброда, если не ошибаюсь?

Оксана сказала эти слова и почувствовала, как вся кровь бросилась ей в лицо. Она отвернулась, чтобы не показать матросам своего волнения.

— Ах ты голубушка моя! — словно пропел матрос. — Так ты и Павла нашего знаешь? Вот это красота! Это ж он нас и спас и в госпиталь отправил. Если б не он, давно бы лежали в сосновых бушлатах. А так, видишь, еще покашливаем. Орел, а не врач... Орел!

Оксана справилась с волнением.

— Ну, знаю уж, знаю, — сказала она; ей теперь захотелось услышать что-нибудь новое про Павла, хорошее, ласковое, чего еще никто и никогда не говорил ей о нем.

— И ничего ты не знаешь, — матрос хитро прищурился. — Кто он такой, наш Павло? Думаешь, холодный клистир или змея над чаркой? Ого! Как бы не так... Он, братцы мои, закончил морской факультет в Ленинградском мединституте. Он все умеет: и ножом, и порошками, и гипсом. А если надо, автоматом... И главное, говорю я вам, — полевая хирургия...

— Большое дело, все врачи заканчивали медицинские институты. Что же тут удивительного? Все знают полевую хирургию.

— Вот уж все, да не все, — тихо свистнул матрос. — Есть у нас такие, что из своей санчасти и носа не высунут. Ну, еще, может, когда в окопы заползут, в затишье. Помощники смерти.

— А ваш Павло разве не такой? — вызывала на откровенность Оксана. — Что-то очень вы его расхваливаете, браточки...

— Заслужил, — решительно бросил матрос. — Пусть другие заслужат, так и о них пойдет перезвон, и их причислят ко флоту. Да что-то я о таких пока не слыхивал...

— Не слыхивал? — удивилась Оксана.