- Вот и хорошо, что прибыли, Борисов, - сказал он, когда я вошел в землянку, где недавно разместился командный пункт полка, и отрапортовал по форме. - Получите приказ явиться в Адмиралтейство к такому-то, - и он назвал фамилию.
Меня как громом поразило это сообщение. Больше всего на свете мне не хотелось покидать полк и своего командира.
- Василий Иванович, - сказал я, от неожиданности забыв об уставной форме, - разрешите узнать: неужели меня от вас забирают?
Командир посмотрел на меня иронически, покачал головой. По-видимому, уж очень жалобно прозвучал мой голос.
- Не думаю, Борисов. Хотя машин сейчас у нас маловато, но скоро получим. А народ в недоборе. Вызывают по делу - и баста, там узнаете. Вернетесь в Б.
Я зашел к себе на квартиру. Перед зеркальцем брился летчик нашего сто пятого, мой командир, мой Вася Калугин.
- Как дела? - спросил я, стараясь казаться спокойным.
- Паршиво. Вчера бомбил нас… А ты опять уезжаешь, Борисов? Ну и ладно: нет хуже сидеть без дела. Только тем и заняты, что перебазируемся… Сводку читал?
- Читал.
- Невеселая сводка, но вот, веришь, убежден, что не сегодня-завтра его тяпнут. Ведь это все от неожиданности, оттого, что он первый ударил… Эх, Сашка, черт, - горячась, заторопился Калугин, - не дойдет он до Ленинграда, не бывать этому… Ты своих эвакуировал? А я бы не трогал с места: мы же в конце концов его разобьем, Саша!
- Одного не понимаю: за каким чертом меня вызывают? Ежели в другую часть - не пойду, хоть на губу, а не пойду! - сказал я, думая о своем.
Налив на край вафельного полотенца одеколону, Калугин вытер кирпично-красное от загара лицо и широкую короткую шею.
- Никуда тебя не заберут. Как в городе? - спросил он.
Я объяснил, что в городе пропасть народу, что отправляют детей и стариков.
- Да, дела-делишки, - крякнул Калугин, положив полотенце на подушку. - Будь они прокляты! Так уезжает все-таки народ, говоришь? И чего нам с тобой не хватает, чтоб сейчас, сию минуту вколотить его, подлеца, в гроб?
Я бросил в чемодан полотенце, зубную щетку, мыло.
- Ведь люди у нас какие - черт его знает на что способны! - размышлял Вася Калугин. - Ну да хоть бы вчерашний случай. Приезжает к нам одна гражданка…
- Что еще за гражданка?
- Вполне обыкновенная, зовут Настей, - сказал Калугин, расплываясь в самой добродушной улыбке. - А задача серьезная: перебросить эту гражданочку к немцам в тыл. Я как раз у командира был, когда привезли ее на машине. Показала свои документы. «Мне, - говорит, - надо как можно скорее». - «Вот с Калугиным и полетите, - поясняет Василий Иванович, - ночью полетите, он отлично ориентируется, как раз над местом сбросит». А я гляжу на нее прямо-таки с удивлением: этакая… ничего особенного! И откуда только смелость берется? Повел ее обедать в салон, потом отдыхать. С ней был чемоданчик. «Я без чемодана, - говорит, - не могу прыгать: там у меня, видите ли, бальное платье». Ну что ты скажешь? Чего же нам после этого не хватает, Саша? Молчишь?
- Нам с тобой, скажем, не хватает самолетов, - сказал я.
- Ерунда, не только в нас дело, - Калугин подмигнул своими голубыми, широко расставленными глазами. - Времени пока не хватает. Понимаешь, это как в шахматах: он сделал первый ход, а мы еще по-настоящему не ответили. Понятно?
- Понятно, - сказал я, - мысль не особенно хитрая.
- Ну и пусть не хитрая, черт с тобой, пусть я не хитрый, зато эта гражданочка, которую я вчера с ее бальным платьем к немцам сбросил, она хитрая. Не понимаешь? Ладно. А давай все же попрощаемся, вдруг тебя переведут…
- Типун тебе на язык, - сказал я. - Вот увидишь, не переведут!
- Ладно, - сказал Вася Калугин, - не горюй, воевать всюду можно.
Мы расцеловались. Я взял чемодан и пошел в автобат.
* * *
И вот я снова в Ленинграде, снова на твердой земле, снова в «порту». Первым делом отправился в Адмиралтейство. Меня принял какой-то майор береговой службы, повертел пропуск и вызов.
- Борисов? - спрашивает. - Лейтенант Борисов?
- Так точно, - говорю, - Александр Евграфович.
- Ну так приходите завтра. Начальник раньше не приедет. Можете быть свободным.
Начальству, конечно, видней. Я вышел из Адмиралтейства, прошелся по Саду трудящихся. Студенты там рыли укрытия.
Как быть? Ехать в часть на день - не хочется. Решил: дай поживу в «Астории», чем черт не шутит, ведь я в «порту», и сама судьба предоставила мне отпуск. Тут я первым делом вспомнил о Вере. Но, как назло, оказалось, что записную книжку я оставил в части, сунув по ошибке в старый китель Калугина, как я потом узнал. Справочные адресные бюро не работали. Изругав себя последними словами, я все же поехал на канал Грибоедова. Мне помнилось из разговора, что она жила где-то там.
Если вы бывали в Ленинграде, то, конечно, знаете, канал Грибоедова - не переулочек с четырьмя домишками. Битых три часа гулял я по его набережным, и по правую руку и по левую, надеясь на счастливую встречу. Ребятишки смотрели на меня с любопытством. Мальчики вытягивались и отдавали честь. Они продолжали играть в войну, плохо понимая, что проклятая старуха с косой стоит у них за плечами. Наконец я плюнул и отправился в гостиницу.
Не без любопытства вошел я в огромный дом (до этого я жил в общежитиях и туристских базах, а в гостиницах не живал), подал командировочное предписание и спросил номер.
- Пятьсот тринадцатый, - сказала барышня, не поворачиваясь от конторки.
И не успел я опомниться, как лифт поднял меня куда-то вверх и коридорная ввела в солнечный веселый номер, где на письменном столе под затейливой лампой с пестрым абажуром, прожженным папиросой, лежал ворох старых газет - наследство от моего предшественника. Я надел воскресную пару, сунул чемодан в пустой шкаф и спустился в ресторан. Там все еще, как в мирные времена, казалось весело: стучали ножи и вилки, и расторопно бегали официанты в белоснежном, с салфеткой на левой руке.
Весь вечер я бродил без цели по улицам. Вышел на Неву. Яркий оранжевый осенний закат, какого я никогда прежде не видывал, охватил все небо. Он был как огромный пожар, всюду лежали его отблески. Надвигалась ночь. По Невскому шел народ из театра. Перед окнами ТАСС, у магазина напротив Екатерининского садика, стояла толпа. Мне не хотелось читать сводку: я видел по лицам, что она без перемен.
Вернувшись, я долго пил в номере чай и думал все о том же, о чем думал в эти дни каждый советский человек, каждый военнослужащий: почему враг под Ленинградом и как это случилось. И я снова вспоминал о ста семидесяти немецких дивизиях, в полной боевой готовности придвинутых к границам нашей Родины, о вероломстве врага. И вновь, и вновь я вспоминал девятнадцать своих боевых вылетов и фашистские танки, которые мы бомбили, кромешный ад на земле, самоотверженность товарищей, и мне захотелось, чтобы Вера была здесь, рядом со мной.
В номер постучали. Отворил двери… вошла коридорная проверить затемнение.
Я попросил у нее какую-нибудь книгу, она пообещала поискать и через минуту вернулась.
- Вот, - сказала она, - нет у меня другой книжки, только эта, а я все равно не могу читать. - Глаза у нее были красные от слез.
Книжка оказалась руководством по тушению зажигательных бомб. Я отложил ее, погасил свет, отворил окно и заснул под стук метронома.
В полдень отправился в Адмиралтейство. Меня вежливо встретил все тот же майор.
- А, - сказал он, - Борисов, Александр Евграфович? Помню, помню, вы ведь штурман? Познакомьтесь с новым фотооборудованием, оно на денек задержалось… Где вы остановились? Приходите послезавтра.
Так вот зачем меня вызвали в Ленинград! У меня отлегло от сердца: я оставался в своем полку, с товарищами, с Васей Калугиным, среди людей, которых я любил!
«Что же делать почти два дня?» - спросил я себя, выходя из Адмиралтейства. И случай (в старину сказали бы - судьба) ответил на мой вопрос: едва выйдя на Невский, я увидел Веру. Она шла навстречу спокойно, будто гуляя. Не помню, в каком она была платье, с какими горошками, это, знаете, не по моей солдатской части, но что хороша она была - это так. Удивилась и обрадовалась, и даже испугалась - все в одно время.