- Ерунда. А гражданская авиация? Куда тебя отвезти? Куда ты хочешь, Вера?

- Я хочу домой, - неожиданно сказала Вера упавшим голосом и стала объяснять, что ей необходимо домой, у нее дежурство по дому и что к подруге она теперь опоздала.

- Останься, - попросил я, - ведь послезавтра я уезжаю.

- Не могу, Саша, - сказала она, - ты же понимаешь!

Я понимал и отпустил ее.

- Я приду завтра, - сказала Вера.

Когда тревога кончилась, мы спустились вниз. У гастронома стояла шумная длинная очередь, а на улице было пусто и тоскливо, как осенью в бесконечный дождь. Я проводил Веру и долго не отпускал у ворот ее дома, и Вера в шутку пригласила меня подежурить вдвоем. Я согласился, но тогда она испугалась, что я действительно вздумаю остаться.

Я вернулся в гостиницу. В ту ночь я долго спрашивал себя, как все это случилось. Я не мог этого объяснить, но Вера все время была у меня перед глазами.

Я не мог не думать, не заботиться о ней, не волноваться о ее жизни, и я ходил от шкафа к постели и спрашивал себя: да когда же, когда и как это случилось?

Весь следующий свободный день я ждал ее, не уходил далеко от гостиницы.

Я читал тревожные сводки Информбюро, завтракал, сидел в садике у гостиницы. Что бы я ни делал - она была со мной. Я думал о билете для Веры, о пропуске для Веры, о том, что ей необходимо уехать. В этот день я, кажется, не мог думать ни о чем другом.

Когда я вернулся к ужину, администратор мне сказал, что какая-то гражданка спрашивала меня.

Не дожидаясь лифта, я взлетел на шестой этаж будто на крыльях. Возле столика коридорной сидела, конечно же, Вера.

- Как это я тебя не встретил? Я не уходил далеко от гостиницы…

- Саша, - перебила Вера, - я сегодня, то есть завтра, ну да, в час ночи, уезжаю под Новгород рыть окопы, на целую неделю.

Только тут я заметил, что она с чемоданчиком и лопатой. Большая огородная лопата выглядела довольно странно на ковре.

Мы вошли в номер, и я сразу же принялся с этакой категоричностью доказывать, что ей совершенно необходимо уехать из Ленинграда, уехать немедленно. Я даже кричал. Я уговаривал ее уехать и чувствовал, как я сам не хочу, чтобы она уезжала.

- Мы только встретились, а ты уже гонишь меня! - с удивлением сказала Вера.

- Но ведь меня тоже не будет здесь! И мы все равно, понимаешь, все равно не встретимся раньше отпуска или какого-нибудь чуда.

- Ну вот и случится чудо. Все же мы будем близко, мне будет казаться, что мы совсем рядом. Так лучше.

- Это мало вероятно. Вот и сегодня: я здесь, а ты должна уехать.

- У нас впереди еще несколько часов… Несколько часов, - повторила Вера, - это много! Посмотри лучше, какие я достала в «Норде» булочки, они везде уже исчезли.

Я уступил не сразу. Я долго спорил с ней, радуясь в душе, что она остается.

Принесли чай без сахара.

- Вот видишь, - сказала Вера, - а я захватила с собой сахар. Выходит, что я лучше ориентируюсь в создавшейся обстановке, чем некоторые военные…

Она была в синей рабочей куртке и лыжных штанах.

- Правда, я смешная? Ты не смотри на меня. Это, конечно, не очень красиво, но копать землю в них удобнее.

- Ты не смешная. Ты хорошая!

- А ведь я останусь у тебя до самого отъезда, не прогонишь?

- Что за глупый вопрос! - сказал я и вспомнил, что гостей выпроваживают после десяти и что надо во что бы то ни стало отстоять Веру.

Вера вдруг поставила стакан с чаем на стол, прислушалась.

- Снова тревога?

- Нет, это машина.

- Запиши еще раз мой адрес. Где твоя книжка, я сама запишу…

Я сказал, что оставил записную книжку в старом кителе Калугина в части.

- Но вот же записная книжка.

- Это старая, а ты у меня в новой.

- Кто у тебя тут, в старой? - Вера с любопытством стала перелистывать книжку. - Вот Воронина, кто это?

Я вспомнил Танечку Воронину, девушку со вздернутым розовым носиком, с которой я не так уж давно ходил в театр, когда приезжал из училища. Как это было недавно и как давно! Вера требовательно смотрела на меня, и я рассказал все, что знал о Ворониной, обо всем, что привлекало меня в ней. К моему удивлению, рассказ оказался довольно коротким и неинтересным: почему же так, неужели в ней нет ничего по-настоящему хорошего? Вера осталась довольна моим рассказом. Потом спросила о Ложкиной, о том, какая она, как смеется, какие у нее глаза. Катя Ложкина тоже не вызвала у нее интереса. И я сказал, что это очень славная, способная девушка, химик, влюбленный в свое дело, с железным характером: она многого добьется в жизни. Я даже обиделся за Катю. Вера отнеслась снисходительно к моему желанию быть справедливым. Я так настойчиво хвалил Ложкину, что Вера рассмеялась:

- А она тебе совсем не нравится, потому и хвалишь.

В сущности Вера была права. Мы прошлись по моей записной книжке, заглянули в мою жизнь, которой я еще жил вчера, и удивительно: как много оказалось чистых и пустых страниц, как много места для Веры.

В те дни было трудно внимательно следить за тем, что не имело отношения к главному, чем все тогда жили. И мы даже не заметили, как ушли от моей записной книжки. Мы все время уходили от всего, что было вчера, всего мирного, ясного, светлого, словно стряхивали с себя какое-то сладкое наваждение, точно оно мешало нам.

- Теперь покажи мне, где немцы, можно? - сказала Вера, возвращая мне записную книжку, и взяла планшет с картами. Мы развернули карту, я стал осторожно объяснять то, о чем вправе был говорить, где предположительно находились немцы. Я не мог, не хотел скрывать от нее правду.

- Так близко к нам, - удивилась Вера, - и почти со всех сторон?

Она смотрела на карту, и я видел, что ей страшно. Но она не поддалась этому чувству, а мне не хотелось ее огорчать, мне хотелось, чтобы она была спокойной.

- Конечно, близко, - сказал я, - но это ему дорого стоило. - Я рассказал о боях, о тысячах разбитых немецких танков. - Это ему дорого стоило, - повторил я, - и с каждым днем будет стоить дороже.

У Веры было напряженное, сосредоточенное лицо.

- Уйду, уйду в армию, - сказала она, выслушав все, что я ей, волнуясь, сбивчиво говорил. - С моей службы так много девушек уходит… Хочу помогать, хочу тебе помочь, я ведь сильная. Посмотри, какие у меня руки.

Я засмеялся.

- Не смейся, пожалуйста, у меня дедушка был военный и отец служил в армии в пятнадцатом году…

- Ну, раз дедушка военный…

Она сунула мне кусок булки в рот.

- Не издевайся… Ты поживешь еще в городе?

- Не имею ни малейшего представления.

- А знаешь, мне сегодня нравится в гостинице. Но ты живешь как-то слишком удобно и расточительно. Это, вероятно, безобразие.

- А почему бы мне и не пожить два дня удобно? Вчера я воевал и завтра мне воевать.

- Давай поговорим не о войне… Что значат эти нашивки на рукаве?

- Но ведь это тоже о войне.

- Нет, об этом можно.

- Это нашивки лейтенанта авиации.

- А я ведь сначала думала, что ты моряк и что штурманы бывают только на кораблях. Штурманы, стюарды и еще коки… Нет, давай говорить так, чтобы совсем ни крошечки о войне… У тебя есть кто-нибудь, кроме родителей?

- Сестра.

- А где она?

- Эвакуировалась.

- Это тоже о войне.

Тогда я сказал, что теперь, о чем бы ни говорить, все о войне. Вера задумалась.

- Ну, тогда ни о чем не будем говорить…

К нам постучали.

- Это к тебе? - спросила Вера шепотом.

- Тише, - сказал я, - наверно, дежурная. Видишь ли… - стук повторился. - Верочка, я тебе потом все объясню, спрячься… спрячься в шкаф.

Даже в темноте я видел, что Вера очень встревожилась. Она забралась в огромный пустой шкаф красного дерева.

Я закрыл дверцы, повернул выключатель и крикнул: «Войдите».

Вошла коридорная, сердито огляделась и сказала, что гражданка забыла лопату у моих дверей. Я попросил оставить лопату в моем номере, сказал, что гражданка ушла, скорей всего заглянет завтра, и поставил лопату в угол. На этом все кончилось.