Поднялся старый бурят, седую косичку пощипал, хитро сощурился:

— В стаде бараны разные бывают — черные и белые… Русские люди тоже разные бывают…

Вокруг зашумели. Больше старик ничего не сказал. Князь Богдой вскинул пику — стало тихо. Голос у Богдоя звонкий, далеко слышно:

— Великан-гору не столкнешь: с русскими воевать — в пропасть прыгать! От монгольских ханов-разбойников наши юрты и скот, жен и детей не спасем побьют! Только русской силы боятся эти разбойники…

Молодой князь Хонодор горячился:

— Война! Крепость надо сжечь! Пепел по степи ветер разнесет — светло будет!

Богдой сурово топнул ногой, молодого задорного князя остановил:

— Бешеная собака кусает и своих и чужих. От злого воеводы всем худо, все плачут… Зачем из-за него на крепость огонь пускать! Забыли, сколько раз мы прятались за спину этой крепости? Забыли?

— Война! Побьем! — опять крикнул Хонодор, размахивая кривой саблей.

— Так кричит козленок, который отбился от своего стада! — рассердился Богдой и вскочил на коня.

За ним — все остальные.

На восходе солнца бурятский стан опустел.

Башенные дозорные сообщили воеводе:

— Враг скрылся, только головешки тлеют да помет конский валяется.

Старшина открыл малые ворота, огляделся. «Были и нет», — усмехнулся он. Увидев знаки на стене и оставленные подпальщиками смолье и солому для поджога, он побежал к воеводе.

— Подпалить норовили стены, батюшка воевода! Смолье бросили, убежали, знаки на стене бурятские вырезали…

— С нами бог! Врага побили!.. Возьми аманата да толмача, пусть знаки разгадают.

Толмач быстро вернулся.

— Ну? — нетерпеливо спросил воевода толмача.

— Нацарапано, батюшка воевода: «Были под самой стеной, но огонь не пустили — мир».

— Ишь ты, каковы! — стукнул об пол посохом воевода. — Снарядить казаков, самых лихих. Ночью отыскать бурятские юрты, бить нещадно. Скот, богатства, пленных доставить в городок. Я — государев слуга, всех воров выведу! Пусть помнят воеводскую руку!

Как ураган, налетели на бурятские юрты воеводские казаки. Жестокой расправы не ожидали буряты. Спешно собрались старшины родов и на глазах у родичей убили князя Богдоя, заподозрив его в коварной измене. И те, кто остался жив после казачьего налета, сложили свои пожитки, собрали по степи оставшийся скот и убежали в далекий Китай.

Вскоре ни одной бурятской юрты не могли отыскать воеводские казаки. Воевода ходил довольный, гладил широкую бороду, похвалялся:

— Вот я каков! Всех повоевал! Кто поперек меня — тому смерть от меня!

Только к вечеру успокоился воевода. На другой день встал рано, не выходил из своей светелки, а сидел там с писцом и строчил царям грамоту о своих победах.

Писец старательно вывел первые строчки грамоты — поименовал великих государей.

Воевода отошел к оконцу и долго смотрел на блеклое небо. Раздумье его прервал писец:

— Титул помечен, батюшка воевода…

Воевода сумрачно оглядел писца, левая бровь его дернулась:

— Ох, Алексашка, не в меру ты досаждаешь, языкаст да глуп! Каково писать великим государям, каков ум надобен!

— Превеликий ум, батюшка воевода…

— То-то, злодей! Пиши!

Воевода гордо вскинул голову, громко и самодовольно продиктовал:

— «…В нынешнем, великие государи, 1696 году бурятские воровские людишки учинили измену, пошли походом, осадили городок Иркутский, огнем грозились. Я, холоп ваш, ту измену в корень вывел: воровских бурят побил, юрты предал огню, скот и богатства их отобрал в вашу, великие государи, царскую казну. Какие остались из бурят в живых, те, похватав свои животы, бежали в Китайское царство…»

Воевода хотел приложить руку, взял перо, но с досадой его отбросил:

— Запамятовал я, Алексашка: добавь-ка в косую строчку.

Писец схватил перо.

— «Аманаты, великие государи, до единого перемерли. Велю казакам изловить новых…»

Гонцы повезли скорым ходом грамоту в царскую Москву.

Очистилась Ангара ото льда. Дули теплые ветры. Весеннее солнце сгоняло снег, на проталинах пробивалась трава. Иркутяне позабыли о ратных тревогах. По-прежнему через городок шли обозы и, пройдя Заморские ворота, скрывались за Синей горой. По-прежнему пестрела базарная площадь, полная народа. Жил городок мирно, тихо…

Только на воеводском дворе переполох.

Третий день не выходит воевода из приказной избы. Не ест, не пьет, никого к себе не пускает. Служилые людишки ходят на цыпочках, говорят шепотом, дверью боятся скрипнуть, каблуком стукнуть страшно.

Удивленный Артамошка несколько раз пытался выведать у кого-либо, что случилось, но на него шипели: «Тише, тише!..»

Взглянув тихонько в дверную щелку, он чуть не ахнул: воевода, уронив голову на стол, плакал. Завертелись догадки в голове Артамошки, как воробьи на дороге, одна другую перегнать стараются. Кто мог обидеть воеводу? Нет такого человека на воеводском дворе. Да и в городке-то не сыскать, кто бы осмелился воеводу обидеть. Воевода — всем начальникам начальник: желает казнить — казнит, желает миловать — милует.

Увидел Артамошка — шагает по двору писец Алексашка. Артамошка — к нему. Тот молчит. Тогда пошел Артамошка на хитрость:

— Алексашка!

— Ну?

— Своим ухом слышал, как тебя воевода лаял. Ты, мол, пропойца и лень…

— Фью! — засвистел писец. — Нам воевода теперь не страшнее мухи зеленой.

У Артамошки даже ноги подсеклись: хочет идти, а они стоят.

Тут писец и проговорился, приник к уху и Артамошке поведал:

— Грамота царская пришла, безголовый, грамота! Великие государи гневом на воеводу разразились. Ты, говорят, холоп несчастный, без головы пребываешь, у тебя, говорят, не воеводская голова, а жбан с квасом. Ежели от твоего глупого управления буряты юрты побросали и в китайскую землицу убежали, кто же в нашу государеву казну ясак повезет? Все теперь китайским ханам отойдет: и соболи, и лисы, и скот, и людишки… Запамятовала пустая воеводская голова: ведь сибирские народцы — великой Руси подданные. Остроги-городки стоят для защиты рубежей, для мира, а не для твоих воеводских разбоев…

— Но-о? — удивился Артамошка.

— Вот те и «но-о»! — передразнил его писец. — И приказали великие государи заковать воеводу и в руки царские с надежными людьми доставить.

Артамошка и не знает: не то врет писец, не то смеется. А писец разболтался и не заметил, как служилые людишки вокруг него собрались, слушают. Писец пугливо оглядывался, говорил тихим голосом:

— А казнитель-то наш Иван Бородатый ходит ухмыляется — рад, пес, так рад, ажно захлебывается. «Эх, — говорит, — великий государь, обидел ты меня, Ивана Бородатого, слугу твоего верного! Почто ты воеводу на Москву повелел везти? Дал бы мне его на мою расправу…» А сам глазищами как зыркнет, аж у меня по хребту холод пошел. Сказывал казачина Милованов, что ходит Иван Бородатый во хмелю, ходит и бахвалится. «Я, — говорит, — холоп твой царский, перед иконой святителя клятву могу положить, что с двух-де разов кнутом хребет пополам воеводе пересеку. В Москве таких заплечных дел мастеров и не сыщешь, великий государь»… А сам как зубами заскрипит весь народ по сторонам в страхе разбегается.

Артамошка так и застыл с разинутым ртом и удивленными глазами. Писец заметил это, да и щелкнул его по носу. Слезы брызнули из глаз Артамошки. Все захохотали. Послышался грозный голос письменного головы:

— Артамошка, где ты? Беги к батюшке воеводе!

Писец побелел от страха, притих, сгорбился. Притихли и все остальные, опустили головы. Казак Селифанов торопил:

— Беги скорее, Артамошка! Неровен час, выйдет воевода — не сносить головы, всех изведет! — Он грозно взглянул на писца, кулаки сжал: Раскудахтался, петух общипанный! Доведет твой язык до беды… Уходи!

Писец подобрал полы своего замусоленного халата и побежал в казачью избу спать.

День и ночь приглушенно жужжал служилый люд, как пчелиный улей. Ждали нового воеводу, ждали со дня на день. Городок жил слухами, сплетнями, догадками. Вскоре городок заволновался. Весть пришла: новый воевода не вынес тяжелого пути от Москвы до Иркутска, дорогой умер. Страх обуял жителей городка. Били в колокола, служили молебны.