Солнце тонет в море. А светло — хоть читай. Такие они — белые ночи. Левушкин жалеет, что не взял на мостик письма жены — прочитал бы их сейчас. Корабли всё покачиваются на прежнем месте. Бездействие начинает раздражать. Вот так часто бывает с подводными лодками. Выйдешь в точку встречи, ждешь, ждешь… Осторожный народ подводники. Привыкли от врага скрываться, так и от своих прячутся.

Поневоле занервничаешь. Второй час на одном месте. И где? Кто знает, может, уже на минное поле занесло? Никогда лейтенант не считал себя трусом. Недавно, будучи в дозоре, они с Коротковым вдвоем вступили в схватку с пятью вражескими катерами. Ничего, выкрутились. Когда сходишься с неприятелем лицом к лицу — легче. А перед минами всегда озноб пробирает. Дьявольская штука. Сидит себе в воде, проклятая, и ничем знать о себе не дает. А тронь…

— Тральщики пошли! — обрадованно докладывает сигнальщик. Из строя выдвинулись четыре «Ижорца». Приземистые, медлительные, они вползают на минное поле. Затаив дыхание следит за ними со своего тесного мостика Виталий. Ну и отчаянные головы служат на этих суденышках!

Но почему до сих пор нет лодки? Вчера с нее получили радиограмму: командир просил встретить в районе минного заграждения, так как кругом вражеские корабли. Лодка давно уже не всплывала, чтобы подзарядить аккумуляторы. Не удалось даже проветрить отсеки. Люди задыхаются. В случае появления противника лодка не сможет маневрировать: электроэнергии в обрез, запаса сжатого воздуха хватит лишь на то, чтобы один раз продуть балластные цистерны.

Может, уже больше и не существует этой лодки? Вот ведь как бывает: с таким трудом прорваться в море, ценой неимоверных усилий одержать победу, потопить несколько фашистских транспортов — и погибнуть у порога дома…

Левушкин подносит к глазам бинокль. И вдруг, приближенная оптикой, перед ним возникает подводная лодка. Вид у нее жуткий: заржавели ободранные борта, на надстройке стальные листы местами разворочены в клочья. На мостике показался человек в шапке и кожаном реглане, лег грудью на край ограждения рубки. В бинокль видно, как судорожно раскрываются его губы Но вот он поднял лицо и замер. Что там увидел этот полуживой человек?

— Правый борт сорок пять — торпедные катера!

Лейтенант рывком повернулся в сторону, куда показывал матрос-сигнальщик. Три точки с белыми хвостами виднеются на севере. Они быстро растут.

— Передайте на «Двести десятый», чтобы доложил комдиву!

Сигнальщик замигал прожектором. Левушкин выстреливает три зеленые ракеты в сторону противника и нажимает на кнопку звонка, объявляя боевую тревогу. А сам лихорадочно думает: «Что делать? Ведь катера сейчас прорвутся…» Он взглянул на неподвижную подводную лодку, на тихоходные тральщики, которые были все еще далеко от нее. Потянулся к машинному телеграфу. Холодный металл рукояток ожег разгоряченные ладони. Лейтенант вздрогнул. Мгновение, когда нужно принять решение, самое тяжелое для командира. Может, все же подождать, что прикажет комдив? Задумался на секунду лейтенант, только на секунду, и резко толкнул рукоятки обоих телеграфов вперед до упора. И сразу стало легче.

Люди уже стоят у заряженных пушек. Лейтенант подает команду. Маленькие орудия ударили зло, пронзительно. И тотчас, как эхо, резкие хлопки повторяются за спиной. Левушкин оглянулся. Сверкая языками выстрелов, мчится за ним МО-210. Коротков, как всегда, рядом. Саша, ты, мой Саша, бесценный ты человек! Забылось все. И то, что корабль идет по минному полю, и то, что первый шальной выстрел с вражеского катера может убить тебя. Ничто не страшно, когда чувствуешь плечо друга.

Только бы пересечь врагу курс! Виталий подался всем телом вперед, словно понукая, подстегивая свой корабль. В бою у человека сотня глаз. Левушкин замечает, что творится и на носу, и на корме, следит за своим курсом и за катером Короткова. Он видит, что стреляют все корабли, что бой идет и в небе: наши ястребки яростно наскакивают на вражеские бомбардировщики, которые пытаются пробиться к лодке. Обратил внимание лейтенант и на то, что ветер дует в сторону лодки, и приказал на корму: «Дым!» Серые клубы вырываются из подожженных шашек, ползут к лодке, закрывают ее непроницаемым облаком. И в то же время лейтенант ни на мгновение не выпускает из виду все три торпедных катера. Он первым заметил, что один из них свернул в сторону и потерял ход.

— Молодцы! — хвалит комендоров лейтенант, хотя и знает, что в грохоте стрельбы они его не услышат.

Остальные два катера уже близко. Огненные трассы с них тянутся к Левушкину. Скорее, скорее!.. Ага! Не выдержали! Свернул с курса головной катер, за ним и другой. Но что это кричит сигнальщик? Торпеда?

Да, вот тянется прямой, как по линейке вычерченный, след. До боли стиснув зубы, лейтенант следит за его направлением— и вдруг теряет след из виду. Как пройдет торпеда? Не заденет лодку? Нет, взрыва не слышно. Значит, мимо!

Два вражеских катера уносятся прочь, огрызаясь очередями автоматических пушек. Третьего не видно.

— Отправился к рыбам, — спокойно поясняет сигнальщик.

Усталые люди нехотя отходят от дымящихся, раскаленных пушек. Забелели бинты. Перевязывают раненых. Левушкин взглянул на катер Короткова. Саша на мостике радуется, словно ребенок.

— А здорово мы их! — кричит он в мегафон. — Классная работа, правда?

Виталий не успевает ответить. Что-то серое вырастает между кораблями. Грохот оглушает Левушкина. Катер подбрасывает вверх. Потом на палубу и мостик обрушиваются тонны воды и, кажется, вдавливают корабль в море.

Взрывной волной лейтенанта сбило с ног.

Лейтенант пришел в себя от докладов матросов: течь в кормовых отсеках, левый двигатель стал, правый еле тянет. Направляет людей устранять повреждения. Не зря он всегда так боялся мин. Мерзкая штука! Хорошо еще, что взорвалась между кораблями. А если бы под килем…

Катеру Короткова, видно, тоже досталось. Стоит неподвижно, накренился. Команда мечется по палубе. Левушкин подводит свой корабль ближе.

— Саша, держись! — ободряет он товарища.

Коротков торопливо отдает приказания.

— Дойдешь сам? — спрашивает Виталий.

— Дойду. У меня моторы в порядке. Вот только воды хлебнули.

— Тогда я двинусь потихоньку. У меня единственный двигатель еле дышит. И с течью никак не сладим, боюсь, не дотяну до базы.

Недалеко ушел «Двести одиннадцатый». Новый взрыв ахнул поблизости. Лейтенанта отбросило на нактоуз компаса. Вскочив на ноги, он взглянул на корму, и — потемнело в глазах. Кормы нет. Изувеченный катер погружается. Все кончено. Остается одно: спасать людей.

— Все наверх!

Матросы стоят на палубе. Мокрые, в порванных куртках. Не страх, а боль и страдание на их лицах. Гибнет корабль, на котором они столько раз ходили в бой. Гибнет корабль, ставший им родным домом. Матросы знают, что их катер — не обычный. Он построен в Ленинграде во время блокады. Люди, еле державшиеся на ногах от голода, собирали его механизмы. Всю ненависть к врагу, всю свою волю к победе вложили они в этот корабль. Помнят об этом моряки. Сердцем своим они срослись с кораблем. И вот расстаются. Навсегда.

Подошел катер Короткова. Потрясенный, лейтенант чуть не плачет. Когда катера поравнялись, Александр протянул Левушкину руку:

— Виталий, прыгай скорее.

— Подожди. Сначала пусть твои помогут матросам.

Один за другим моряки покидают корабль. Переносят на руках раненых.

А командир все стоит. Он сходит с корабля последним.

Понурив голову, ничего не видя, прижался он к плечу друга.

— Ну, хватит. Не убивайся, — легонько встряхивает его Коротков. — Взгляни, уберегли мы ее все-таки.

В разрыве дымовой завесы показывается подводная лодка. Теперь, когда сумерки скрыли ржавчину бортов и рваные дыры в надстройке, она выглядит совсем иначе. Длинная, устремленная вперед, она уверенно рассекает воду, двигаясь вслед за тральщиками.

На мостик поднимается матрос, протягивает Левушкину что-то завернутое во влажную газету.