Издательство: Детская литература. Ленинград. 1987

OCR amp; SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel-cat@yandex.ru)

Есть селение Эльхотово в Северной Осетии на Кавказе. С двух сторон оно сжато Сунженскими горами, Белые саманные домики под черепичными крышами тонут в садах. Канавы и пустыри заросли конским щавелем и крапивой. За крайними домами ворчит, перекатываясь через камни, Терек. А в самом селении тишина. Изредка прогрохочет по шоссе: грузовик с кузовом, до краев наполненным желтыми кукурузными початками. Пронесется пассажирский автобус. Промчится по одноколейке железнодорожный состав на Орджоникидзе. Качнутся под ветром тонкие седые тополя, и снова – тишина, горы, солнце… Ребята, играющие в долине Терека за селением, часто выкапывают из земли винтовочные гильзы, перержавевшие обоймы и скрученные, зазубренные кусочки металла. Только по рассказам дедов они знают, что это – следы того боя, который прогремел над селением в сентябре 1942 года. Много лет спустя мне вновь довелось побывать в тех местах, пройти по долине Терека, постоять на новом мосту, увидеть те горы, и я вспомнил, как все это было… Автор

Светлой памяти

школьных моих товарищей,

не пришедших с войны

Я томлюсь у доски. Пишу доказательство этой несчастной теоремы, но получается не то, что нужно; стираю написанное сухой тряпкой и снова пишу, и с ужасом замечаю, что опять получается не то, и снова стираю. Белая меловая пыль носится вокруг меня, от нее щекотно в носу и першит в горле. Я весь в белом, как мельник. За спиной тревожно замер класс, затих Борис Александрович, А я снова пишу на доске какую-то белиберду и боюсь оглянуться, боюсь увидеть лица ребят и особенно – лицо математика.

Идет последний, контрольный опрос перед концом четверти. Решается судьба самой важной для меня оценки. Решается – быть или не быть, И вот на тебе – так глупо, так примитивно попался, Ведь я наизусть знаю ее, эту теорему, Но рука почему-то выводит на доске глупые, скачущие строчки;

Жил-был на свете

Серенький котик,

Серенький котик

У девочки Жени…

В голове противный пустой звон, Ни единой мысли нет в голове, только эти проклятые строчки.

Что же это со мной творится, что?

В классе грозная тишина, Даже математик не приговаривает как обычно: "Так-так-так…" и не стучит пальцами по столу. Хоть бы застучал, хоть бы кашлянул, хоть бы скрипнул стулом…

А за окном уже вечереет и стоят печальные, поникшие клены на пустынном школьном дворе.

Только бы не увидел Борис Александрович то, что я вывожу на доске. Я пытаюсь заслонить написанное своим телом, стираю прямо ладонью, но пальцы, пересохшие от меловой пыли, издеваясь надо мной, снова выписывают:

Жил-был на свете

Серенький котик…

Тишина сзади становится еще глубже, еще острее. От нее замирает тело, приостанавливается дыханье,

…А может быть, я схожу с ума?

Может быть, все ребята, и девчонки, и Борис Александрович видят это и оттого так страшно молчат?

Я сжимаю мел в кулаке и, глубоко вздохнув, оборачиваюсь.

Класс пуст.

Тусклые, затянутые пылью парты стоят тремя мертвыми шеренгами. Серой пудрой припорошен учительский стол, К нему плотно придвинут стул, залитый чернилами. На стене вместо портрета Ньютона картинка с двумя купающимися девочками и немецкой надписью: "Анна унд Марта баден". Кто ее принес сюда? Для чего? Никогда раньше в нашем классе не было этой картинки,

Я прислоняюсь спиной к доске. Жуть ползет ко мне из серых углов. Ноги словно приклеились к полу, От затылка к лопаткам опускается мелкая дрожь. Мел выпадает из моей руки, катится по полу, и стук его похож на треск мотоцикла,

Невидимый Борис Александрович хватает меня за плечи и сильно встряхивает,

– Повестка! Ты слышишь? Повестка!

Я пытаюсь вырваться из его рук, но он холодными проволочными пальцами снова хватает меня:

– Повестка!

Я делаю рывок назад, ударяюсь головой о доску и открываю глаза. Надо мной стоит мать, Это она сдернула с меня одеяло. У нее бледное, испуганное лицо, В руке голубой листок бумаги.

Я ничего не понимаю спросонья.

– Да повестка же! – повторяет мать, – Распишись. Он ждет.

– Кто ждет? Какая повестка?

– На войну, – говорит мать, и голос у нее странно сдавлен. Листок у меня в руках. Маленький голубой листок, В промежутки между типографской печатью фиолетовыми чернилами вписаны слова. Вписана моя фамилия.

Гражданину Пономареву Иллариону Алексеевичу надлежит в шестичасовой срок (до шестнадцати ноль-ноль) явиться в городской военный комиссариат, улица Красная, 10, В случае неявки – ответственность по закону военного времени.

Иметь при себе приписное свидетельство, кружку, ложку, полотенце, мыло, зубную щетку, смену белья и двухдневный запас пищи.

Военком подполковник Коростелев.

– Распишись здесь, – Мать тычет пальцем в отрывной талон.

На корешке повестки так и напечатано: "Отрывной талон. Возвращается в военкомат".

Я шлепаю босыми ногами к письменному столу, ищу среди старых школьных тетрадок карандаш. Мельком взглядываю в окно.

У плетня нашего сада, у самой калитки, стоит серый от пыли мотоцикл. В седле, опираясь одной ногой о землю, сидит военный в зеленой фуражке. Фуражка придерживается ремешком под подбородком. Гимнастерка крест-накрест перехвачена ремнями, В выцветшей зеленой петлице тускло светится красный треугольничек. Значит, это младший сержант. Лицо у него темное, обточенное ветром, застывшее. Он ждет, слившись со своим мотоциклом, безразлично глядя в наш сад серыми, усталыми глазами,

Я нахожу карандаш, царапаю на талоне повестки свою фамилию. Грифель ломается на росчерке, Я смахиваю обломок на пол и как есть – в трусиках и майке – выбегаю во двор.

Мотоциклист протягивает руку в черной краге. На меня он не смотрит. Видимо, ему до чертиков надоело все это. Видимо, он с рассвета гоняет по городу.

Он выхватывает у меня талон, засовывает его в планшет, бормочет:

– Копаетесь, черти…

Потом бьет ногой пусковую педаль, будто пришпоривая мотоцикл. Двигатель взрывается оглушительным треском. Черные краги плотно ложатся на концы никелированных рогов.

– Приписное смотри не забудь!… – бросает мотоциклист, И облако пыли и синеватого чада уносит его дальше по улице,

В кухне меня обнимает мать. Лицо у нее мокрое, глаза красные,

– Может быть, это ошибка, – шепчет она. – Может быть, они что-то там перепутали. Тебе еще через два месяца восемнадцать, а призывают только с восемнадцати… Надо сходить, выяснить…

Я перечитываю повестку: "…надлежит в шестичасовой срок…".

Это приказ.

Первый в жизни военный приказ, который я обязан выполнить,

И никаких путаниц. Я ни разу не слышал, чтобы в военкомате ошибались.

Мать начинает суетиться. Она то бросается на кухню, то к шкафу с одеждой, то выбегает во двор, и все у нее получается как-то невпопад, не так, как всегда. И на меня она смотрит какими-то странными глазами, как будто я уже навсегда обречен. Меня это злит, и в то же время я понимаю ее; она остается одна, совсем одна в доме,

– Ты ешь побольше, – говорит она, когда я усаживаюсь за стол, и придвигает ко мне сковородку с картошкой и кофейник. Сама она ни к чему не прикасается, просто сидит напротив и смотрит, как я выбираю из картошки вилкой румяные кусочки сала. Мне тоже не особенно хочется есть. Только сейчас до меня доходит, что я долго, очень долго не увижу наши уютные комнаты, наш сад, нашу тихую улицу, наш город.