— Тяжело вам, Дарья Михайловна, давайте помогу.

— Как же ты поможешь, руки заняты, да и чемодан тяжелый — не унесешь.

— А мы мигом. — Тоня сложила зонтик, продела его в ручку чемодана. — Давайте вдвоем. Так легче.

Справа, невдалеке от дороги, под пологим спуском, заблестели на солнце гладкие воды реки. Это Дон, обогнув заросшую редким ивняком косу, вынырнул от Старочеркасска и приблизился почти к самой дороге у станицы Аксайской.

Люды бросились к реке. Одни торопливо раздевались, другие прямо в одежде, оставляя на берегу узлы и чемоданы, кидались в воду.

Тоня, не снимая платья, медленно вошла в воду, окунулась, смешно, «по-собачьи», стала барахтаться возле самого берега. Она смеялась, выкрикивала что-то звонким голосом, подхватывала пригоршнями воду, подбрасывала вверх и ловила ртом прозрачные струи.

— Тоня, выходи! Пошли, пошли, — торопила ее Дарья Михайловна, наскоро обмывая лицо Ванюшке.

Она понимала, что надо спешить. И многие другие это понимали. Люди продолжали упрямо идти вдоль берега прохладной реки. Они торопились скорее добраться до переправы. Их должно быть три переправы — у станиц Багаевской, Мелиховской и Раздорской. Надо успеть переправиться раньше, чем пойдут на левый берег Дона войска. Тогда через переправу не прорваться.

Усадив на закорки Ванюшку, подхватив вещи, они заторопились дальше. Освеженная речной прохладой, Тоня зашагала еще легче. Мокрое платье, усыпанное васильками, прилипло к телу и четко обозначило ее хрупкую, полудетскую фигуру.

— Сколько тебе лет, Тоня? — спросила Дарья Михайловна. — Ты школу успела закончить?

— Я?.. Что вы! — засмеялась Тоня. — Я три курса пединститута успела закончить. Я немецкий изучала. Зря только годы пропали.

— Это почему же?

— Проклятый язык, фашистский.

— Ну это ты напрасно, Тонечка. Немецкий язык ни при чем. Фашисты разговаривают и на итальянском, и на…

— Знаю, знаю, — перебила Тоня. — Мне и дедушка это вдалбливал: «Немецкий язык — язык Генделя и Шиллера, Гейне и Моцарта, Бетховена и Гете…» Знаю. Но я слышала в Ростове в сорок первом этот язык. Как я их ненавижу! За что они убили маму? За что?! Собрали на Театральной площади ни в чем не повинных людей и там же у стены дома расстреляли. За что?!

— Успокойся, Тонечка, успокойся. Это фашисты, гитлеровцы.

— Нет, я не успокоюсь. Я пойду в школу разведчиков.

— А где твой отец?

— Папа погиб в Севастополе. Он был моряк.

— С кем же ты жила в Ростове?

— С дедушкой. Он не захотел уходить. Музей свой не решился оставить. Он у меня смотрителем музея работает. А для кого теперь музей? Для фашистов?.. И меня дедушка не хотел отпускать. Не знаю почему. Только я убежала. Вы не смотрите, что я вроде хрупкая. Это я с виду. А так я — ого! — Тоня расправила узкие плечики, смешно тряхнула светлыми, уже высохшими на солнце кудряшками и зашагала быстрее, увлекая за собой Дарью Михайловну.

Они, прибавляя шаг, обгоняли на обочине беженцев. Если не успеть к переправе — отрежут немцы. Тогда придется возвращаться назад в Ростов.

Перед глазами Дарьи Михайловны почему-то все время стояла обезумевшая, беззащитная, в бессильном гневе старуха в длинном черном платье, с распущенными седыми волосами. Дарью Михайловну не оставляла мысль, что и сама она может оказаться такой в оккупированном Ростове — беззащитной, в бессильном гневе. Впрочем, уже теперь и она, и Тоня, и все эти люди, бредущие на восток, — беззащитны, в бессильном гневе.

Но почему же так? Как случилось, что эти люди оказались в таком положении? Почему немец может безнаказанно их расстреливать? Сколько помнит себя Дарья Михайловна, сколько помнит свою жизнь с мужем — Андреем Севидовым, вся она, эта жизнь, была связана с армией. Армией-защитницей. И теперь дивизия генерала Севидова защищает советских людей здесь, на Южном фронте, — где-то совсем рядом. Так неужели же не остановит наша армия это дикое нашествие? Остановит. Иначе не может быть… Но когда наступит расплата? Когда придет возмездие? Ведь гибнут, гибнут беззащитные люди!

…У станицы Багаевской под непрерывной бомбежкой переправлялись войска. Переправа не была прикрыта от ударов с воздуха ни артиллерией, ни авиацией, ни дымовыми завесами.

Беженцев повернули в обход к станице Мелиховской. Но и здесь переправа была забита войсками. От станицы до станицы все грохотало, скрежетало, ревело моторами. Чем ближе к реке, тем сильнее нарастал гвалт. У переправы поток беженцев, смешавшись с войсками, создавал паническую неразбериху. Дальше от реки, на обрывистом бугре и на пологих высотках, было спокойнее. Там в открытых траншеях мелькали фигуры бойцов и кое-где угадывались под маскировочными сетками спаренные пулеметы.

Пересиливая все шумы, остервенело кричали командиры, пытаясь навести хотя бы какой-то порядок. И когда командирам не хватало сил перекричать своими истошными командами шума, тогда они выхватывали пистолеты и стреляли вверх. Но выстрелы лишь на какой-то миг утихомиривали обезумевших людей.

Дарья Михайловна с отчаянием думала, что перебраться по мосту через Дон им не удастся. Невозможно даже протиснуться к переправе. И к переправе у Раздорской тоже не прорваться. Наверное, не зря не только беженцы, но и войска устремились к, очевидно, единственной действующей Мелиховской переправе.

Дарья Михайловна с трудом выбралась из толпы беженцев сама и вытащила за руку Тоню. Дальше идти было бесполезно. Она усадила Ванюшку под хилую молоденькую акацию, одиноко растущую на склоне придорожного бугра, и обессиленно опустилась рядом на жесткую траву. При виде всего этого хаоса ее охватило отчаяние. Будь она одна, без Ванюшки, может, сумела бы пробраться на левый берег реки даже вплавь. Сквозь охватившее ее отчаяние пробивалась слабая надежда: возможно, все же схлынет поток до подхода немцев, и самолеты не успеют разбомбить мост. Ведь там, наверху, в траншеях — бойцы, они должны прикрыть переправу. Сколько они смогут продержаться?

— Стечкус! Стечкус! Если через полчаса не прекратится этот бедлам, расстреляю к чертовой матери!

Этот крик Дарья Михайловна услыхала откуда-то сверху. Голос был злым и громким, но то, что он знаком ей, до сознания Дарьи Михайловны доходило медленно.

Она повернула голову туда, откуда доносился этот голос.

На бугре, совсем недалеко от себя, Дарья Михайловна увидела эмку, выкрашенную для маскировки коричневыми разводами. Возле эмки толпилась группа командиров. Чуть впереди, почти на самом краю бугра, стоял долговязый генерал. Он размахивал биноклем и продолжал кричать:

— Немедленно расчистить пробку! Стечкус! Пропустите в первую очередь женщин и детей! Немедленно вниз, Стечкус!

Генерал продолжал что-то кричать. К нему подбегали и от него отбегали командиры. А Дарья Михайловна все смотрела на бинокль в его руках. И хотя стекла блестели и солнечные зайчики ослепляли и мешали рассмотреть его лицо, в этой нескладной фигуре на вершине бугра она уже узнала мужа.

Дарья Михайловна сдавливала рукой грудь, силясь крикнуть. И наверное, кричала, как во сне, но не слышала своего голоса, потому что всю ее охватил страх. Она уже ничего не чувствовала, кроме этого страха: вот сейчас, сейчас Андрея увезет эта нелепо разрисованная машина, и он не услышит, не заметит ее.

Потом до ее слуха донеслось громкое: «Даша!» Она не заметила, когда он успел сбежать с бугра — наверное, скатился кубарем, потому что, когда он встал перед ней, его гимнастерка, брюки, сапоги и даже лицо были в коричневой пыли. Андрей Антонович обнял жену.

Окончательно пришла в себя Дарья Михайловна в машине. Ванюшка сидел рядом, на коленях у Тони. Машина тряско, медленно катилась по целинному полю.

Севидов то и дело чуть дотрагивался до волос жены, как всегда неумело пытаясь успокоить или приласкать ее, но ничего не успевал сказать ей, потому что постоянно подъезжали к машине командиры на взмыленных конях. Он выходил из машины, выслушивал доклады, отдавал приказания, снова садился в машину, и эмка продвигалась дальше. После очередного доклада Севидов озабоченно обратился к водителю, такому же тощему, как он сам, грузину: