Самойленко от предложенной охраны отказался, дескать, пистолет у него имеется, и повез «диверсантов» на газике в караул, где была надежная каморка и где можно окончательно установить личности арестованных. Однако до каморки он их не довез. Воспользовавшись тем, что на длинном подъеме офицер вздремнул, они расстегнули брезент задней стенки и благополучно удрали. Когда Самойленко открыл глаза, «диверсанты» уже карабкались на сопку и посылали воздушные поцелуи, а горбоносый довольно искусно наставлял нос, как будто его собственный был недостаточно велик.
Рыбчевский, остававшийся за Павлова, который вместе с Ветровым уехал в лагерь к Кубидзе, был возмущен:
— Ротозейство! — Он негодующе щурился на Самойленко, замершего в позе великомученика. — Вас самого надо посадить в каморку!
Опять боевая тревога, опять неприятный доклад наверх, опять матросы прочесывают прибрежные сопки…
На этот раз поиск увенчался успехом весьма скоро. Беглецы забыли, что они не в воде, и оставляли на снегу следы, как резвившиеся медведи. Следы привели к камням у залива, где «диверсионная» группа и сложила оружие.
Теперь не пришлось ломать языковые барьеры, так как остальные водолазы принадлежали к волго-вятской группе и скрывать свое первородство не имели никакой возможности.
— Один ноль в вашу пользу, — посмеивался Панкратов над докладом Рыбчевского. — А Карелин до сих пор ищет…
Адмирал не стал раскрывать карты, не стал рассказывать, как по его повелению на водолазном боте была сколочена «диверсионная» команда, чтобы пощупать своих береговиков и узнать у них — красиво ли море с берега.
Почти все время ехали у подножия сопок. Дорога вилась крученым жгутом, высоко не поднималась, то и дело опоясывала сопочные талии, однако, где бы ни проезжали, безошибочно угадывалось, с какой стороны океан: оттуда не переставая тянуло холодной, пронизывающей сыростью.
На дорогах чувствовалось приближение весны: днем они размягчались, набухали, разливались талой водой, ночью твердели, зубатились, леденились катками. Машина часто буксовала, скользила, как конек, на горбатом насте, потом, тюкнувшись о камень, подскакивала или проседала, надломив обманчивую корку. Приходилось крепко держаться руками да глядеть зорче: проглядишь ухабину — стукнет тебя по копчику, будто палкой, а не к месту рот откроешь — и языка лишишься.
Третий час Павлов и Ветров добираются к лагерю, куда два дня назад был направлен Малышев. Кубидзе со своим «табором» оказался далеко, езда к нему занимала чуть ли не полсуток. Панкратов сам выбрал заливчик, чтобы приблизить лагерь к лодкам, которые частенько появлялись в этих местах. Конечно, учитывались и близость дороги, и то, что у берега имелась небольшая равнина, но вообще-то расположился Кубидзе на самом настоящем «диком бреге». Вышло так, как говаривал один старый адмирал: «Любое береговое войско должно развернуться там, куда укажет на карте мой палец!»
Трясутся командир с замполитом по замерзшим ухабам к своему «войску», хотят поспеть к самому интересному.
Владислав остервенело крутит баранку, кажется, хорошо выбирает, где поровнее, но все равно получается что-то вроде скачки на диком скакуне. У Ветрова начинает болеть плечо. Павлова беспокоит поясница, иногда он ойкает. Владислав им сочувствует и наконец кивает на выползающие из рассветной дымки, похожие на ослиные уши, сопки. Между сопками, до самого горизонта, темнеет океан. Нынче он какой-то зыбкий, беспокойный, настороженный…
— Прикатили! — Владислав круто свернул на узкий проселок, бегущий к океану.
Неожиданно дорогу им преградил полосатый шлагбаум, за ним показалась полосатая будка, откуда сразу отделилась темная фигура. Это был Кубидзе, одетый в просторную меховую куртку с откинутым капюшоном, в широкие меховые штаны, с пистолетным снаряжением и лакированной противогазной лямкой через плечо. Любил Отар облачаться в воинские доспехи, в них он чувствовал себя превосходно.
— Прошу! — Кубидзе засветился истинно грузинским радушием и, не переставая сиять загадочной улыбкой, забрался на заднее сиденье газика.
Проехали еще немного и остановились на утоптанной площадке, по краям которой дыбились покрытые пятнистым снегом холмы.
— Где же лагерь? — не утерпел Ветров.
— Пожалуйста, смотрите! — продолжая сиять, Кубидзе повел руками вправо и влево: точь-в-точь фокусник, спокойный за тайну своего номера.
Как ни смотрели, ничего, кроме холмов, не приметили, и только подойдя ближе, различили автомобиль с фургоном, скрывающийся за сугробом. Дальше, тут и там, вкрапливались в такие же сугробы глубокие воронки, в каждой из них тулилась автомашина, закиданная снегом; соединялись воронки извилистыми ходами в рост человека.
— Захова-ались!.. — Павлов удивился: как это можно с помощью одного только снега так замаскироваться?
Отар опять засветился, но сразу согнал с лица улыбку и, теребя усики, даже напустил на себя озабоченность.
— Представляете, — докладывал он, — когда Серов привозил газету, то битый час рыскал по берегу. Я его видел, он меня — нет!
— Иллюзионист, — усмехнулся Павлов.
Неподалеку от площадки из снега выжимались маленькие деревянные домики. Дверь в крайнем скрипнула, широко распахнулась, и на пороге показался Василий Малышев.
— Здравия желаю! — нараспев произнес он, пожимая протянутые ему руки. — Как дворцы?.. — Малышев самодовольно показал на домики, которые недавно ухитрился раздобыть на одном заводе. Они были смонтированы на санных полозьях и предназначались местным геологам, но те от них почему-то отказались, и Малышев этим хорошо воспользовался.
Аккуратно заправленные койки, расписные салфетки на тумбочках, вазы с колючими ветками, тепло, испускаемое грелками, создавали ту ни с чем не сравнимую атмосферу жилья, где обитают парни, знающие толк в порядке.
— Как живется? — спросил Ветров у старшины, вышедшего навстречу.
— Весело! — Старшина всем своим видом показывал, что живется им здесь отнюдь не скучно.
— Ну?.. — притворно удивился Ветров. — А весело отчего?
— Так… Все в новинку. Работа живая…
Ветров уже давно убедился, что матросы, как и все парни их возраста, любят палаточную жизнь, любят менять обстановку, поразмяться в поле, на берегу, в лесу, даже занесенном долгими снегами, — это сохраняется у них, наверное, со времен милого, но теперь уже далекого пионерства…
— Приглашаю на чай, — спохватился Кубидзе.
Чай у гостеприимного грузина оказался на высоте. Круто заваренный, горячий, он вобрал в себя, наверное, все ароматы солнечной Абхазии. Павлов напрасно поначалу с подозрением косился на его поверхность, памятуя, как у иных коков она украшается предательскими жиринками. Один бывалый командир корабля в таких случаях говаривал: «Бога-а-то живем. С доста-а-тком… У нас теперь не только щи жирные. У нас теперь и чай жирный!»
После завтрака осматривали лагерь. Обо всем докладывал Кубидзе, а в роли критика выступал Малышев, за два дня подметивший немало недоделок.
— Понимаете, товарищ командир, — жаловался Кубидзе, — Рыбчевский дал нам движок, а он не заводится. По часу бьемся, мучаемся — ни туда, ни сюда. Плюнут матросы, идут в курилку, ругают движок, возвращаются — заводится с пол-оборота. Нечистая сила!
— Отар Авдеевич, — объяснял ему Малышев, — твоя нечистая сила заключается в севшем аккумуляторе и в застывшем масле. Сам пробовал, — добавил он для пущей убедительности.
— Скажите своим мотористам, — постращал Павлов Кубидзе, — что если они так плохо будут знать технику, то будут сдавать зачеты самому Рыбчевскому.
Несмотря на все огрехи, подмеченные Малышевым, за приготовление торпед в лагере Павлов не беспокоился. Многое уже опробовалось раньше, на учении «десант» Кубидзе сработает не хуже. Что плохо — не успели испытать в самых сложных условиях волокуши, сани и плотики. Им предстоит сделать здесь самые первые шаги, а Панкратов не зря предупреждал: «Прилетит командующий, чем черт не шутит, может заглянуть…» Испытывать перед начальством — все равно что артисту выступать без репетиции; на репетиции где и остановишься, и повторишь, если что не так, и пошлифуешь, пока не понравится, тогда и выступление выйдет без помарок, и повторять будешь разве что на бис. Конечно, неплохо было бы погонять технику еще до приезда высокого начальства, но без кораблей это будет слишком условно, а те ожидаются только сегодня. В общем, на душе беспокойно, остается уповать в какой-то море на везение и тешиться мыслью, что учения для того и служат, чтобы узнавать свои слабины и потом скорее от них избавляться…