Сегодня утром у Лили было и вовсе хорошее настроение. Она и в самом деле надумала ехать с Вероникой в город, а для нее это всегда праздник. До чего надоели эти три так называемые улицы!

Едва открыв глаза, Лиля с радостью представила шум, толкотню в магазинах, на улице. «Город, город…» — напевала она, вихрем носясь по квартире.

— Сейчас, Вероника, мы поедем далеко-далеко… Ты будешь умницей и быстренько скушаешь все, что мама приготовила. А какие мы разноцветные шарики купим!.. Обедать будем в ресторане. Потом… В общем, будет весело-весело.

Вероника молчала. Она совсем не надеялась, что будет весело, как обещает мама. Вот если бы папа с ними поехал. Папа всегда покупает ей красивые игрушки, именно те, какие ей нравятся, а мама только и знает свои флажки или шарики. Опять мама будет ужасно долго простаивать у высоких прилавков, подбирать какие-то флакончики, коробочки… А ей, Веронике, это так неинтересно. Стоишь и видишь чужие ноги. А там, где интересно, где куклы, зайцы, клоуны, там мама начинает вдруг торопиться, дергать за руку, уверять, что времени в обрез…

Лиля не догадывалась о переживаниях девочки. Она нарядилась в кремовое с черными полосками — Вероника называла его тигром — летнее пальто, облачила дочь в присланное бабушкой из Ленинграда красное, в белый крупный горох, вельветовое пальтишко и, повертевшись самую малость перед зеркалом, почти бегом направилась к остановке. В числе первых мать с дочерью вскочили в автобус и заняли место у окна, к которому тут же, расплющив нос, прилипла Вероника.

Лиля краешком глаз подметила, какие взгляды нет-нет да и бросали на нее сидящие рядом женщины. Она чувствовала себя прекрасно, таинственно, полускрытно улыбалась.

— Только дуры скалят зубы, — когда-то ее учила мать, Маргарита Яковлевна. — Красивая женщина, знающая себе цену, должна улыбаться чуть заметно. Вспомни Мону Лизу.

А вот Лиза Малышева не Мона Лиза. Она улыбается широко, выставляя напоказ свои белые зубы, и так заразительно, что, глядя на нее, все вокруг тоже начинают улыбаться. И дурой ее никто не считает, наоборот, называют умницей. А как дети к ней в садике льнут! Со всех сторон: «Здравствуйте, Елизавета Терентьевна! Лизаве-е-та Терен-н-тина, здра-а-асьте!..» Даже Городков на Лизу Малышеву смотрит по-особому. Недавно в кино, перед сеансом, Лиля перехватила его взгляд — открытый, радостный. Это больно кольнуло. На нее, на Лилю, он смотрит совсем иначе, настороженно. Почему так? Может, верны наставления матери? Лиля их хорошо помнит: нельзя показывать мужу, что любишь его, иначе тут же сядет на голову…

Набегавшись по магазинам и купив Веронике разноцветные — синий, красный и зеленый — шары, мать с дочерью пообедали в ресторане, начав с окрошки и завершив мороженым. Не какой-нибудь окаменелостью в стаканчике, а настоящим мороженым, благоухавшим то клубникой, то лимоном, то миндалем. В парикмахерской Лиле сделали такую прическу, что Вероника, сидевшая в скверике и охранявшая сумку, сразу маму и не признала. Себе же самой в этой прическе Лиля казалась похожей на одну французскую певицу, чей концерт недавно передавали по телевизору. Для пущего сходства она то и дело трясла шелковистой челкой, откидывая ее назад. В зеркальном окне городского «икаруса» Лиля любовалась собой. Ах, как было хорошо!

На рейсовый катер они опоздали. С трудом удалось втиснуться в маленький автобус. Пристроив дочь на коленях у какой-то доброй бабуси, сама Лиля стояла на одной ноге, прижимая тяжелую сумку. Сумка оттягивала руку, пальцы немели — еще немного, и разожмутся.

«Ну и пусть! Все равно падать некуда…» — утешала себя Лиля.

К великой досаде, дорожная мука кончилась раньше срока: на полпути раздался оглушительный выстрел, мотор заглох, и автобус замер, сильно скособочившись.

— Автобус неисправен, дальше не поедет. Прошу освободить салон! — объявил скуластый водитель.

Пассажиры, вдохнув полной грудью живительного воздуха, с растерянной жалостью поглядывали на осевший автобус. Хоть в тесноте и в духоте, но он катил их вперед. А теперь оставалось одно — шагать пешком.

— Вероника, умница, потерпи. Ну не спи, доченька… — Лиля уговаривала спотыкавшуюся Веронику и чуть не плакала. — Скоро домой придем. Дома поспишь. Слышишь меня?! Не спи!

Сон окончательно сморил девочку, пришлось взять ее на руки. А тут еще эти новые лакировки. Ноги горели, будто она ступала по раскаленным углям, шаги отдавались в висках, Лиля попыталась снять туфли, но стало еще хуже — острые камни, перекатываясь и сухо шурша в пыли, сразу будто ощетинились. Ничего не оставалось, как снова влезть в свои шаткие лодочки.

Лиля отставала от пассажиров все больше и больше, а за поворотом, на крутом подъеме, и вовсе потеряла их из виду. Оказалось, к счастью. Она уже еле плелась, когда рядом визгливо притормозил голубой грузовичок:

— Садись, мамаша, подвезу!

Устало поблагодарив пожилого шофера, Лиля с его помощью кое-как вскарабкалась в кабину.

— Мне в карьер. По пути?..

— Да, да, — закивала Лиля. — Я скажу, когда остановиться.

Грузовик подвез их к развилке. До дома отсюда, кажется, рукой подать. Но ноги отекли и не хотят повиноваться, а Вероника с сумкой непомерно тяжелы. Как дошла — Лиля не помнит. Помнит только удивленно расширенные глаза мужа, когда предстала перед ним со спящей дочерью на руках, вконец измученная, пропыленная, с потными, липкими космами вместо чудо-прически. Как она ненавидела его в ту минуту! Все ее страдания из-за него! И Лиля, конечно, не преминула выплеснуть все свое негодование…

Муж ответил, да еще как! Никогда она не видела его таким злым и чужим. Голос резкий, срывающийся, противный. Неужели это ее Городков? Всегда выдержанный, предупредительный, чуть насмешливый. Не сразу до нее дошел смысл его слов. Все что угодно, но такое!.. Нет, такого она не ждала. Ей предлагают убираться и больше не возвращаться? Ей! Сложившийся мир рушился. Страх охватил Лилю.

«Нет, Городков, так тебе это не пройдет! — Она схватила Веронику и выбежала вслед за мужем. — К кому пойти — к командиру, к замполиту? К командиру ближе…»

Лиля вскинула голову: светится кухонное окно, женский силуэт скользит туда-сюда. Значит, его еще нет. Лиля бросилась на Верхнюю улицу. У Ветровых во всех окнах свет. Она постучала — никто не открывает, постучала громче, еще громче, уже собралась уходить, и прямо перед глазами обнаружила кнопку звонка.

«Господи, совсем рехнулась…»

— Лилия Ивановна? Милости прошу, — радушно встретила ее Ветрова. — Как раз самовар поспевает, и Валентин Петрович с минуты на минуту появится… — Анастасия Кононовна помогла Лиле снять пальто. — Да что с вами? На вас лица нет!

Если бы Лилю встретили официально-вежливо, она сдержалась бы, но участливый, материнский тон Ветровой так всколыхнул, так расслабил, что Лиля громко разрыдалась, размазывая кружевным манжетом слезы на грязном лице.

— Лиля, миленькая, успокойтесь. Садитесь и рассказывайте, что случилось… Валя, — обернулась Ветрова к вошедшему мужу, — ну что ты стоишь?! Поговори с ней, а я накормлю ребенка.

— Какая беда? Почему слезы? — пожимая Лиле руку, будто врач, спрашивал Ветров, хотя и догадывался о причине столь позднего визита.

— Разводиться хочет…

— Так уж и разводиться?! Постойте… Кому это ваш благоверный сегодня покупал духи «Каменный цветок»? Вам или не вам?..

— Не знаю. Ничего не знаю… — всхлипывала Лиля.

— Как — «не знаю»! Еще говорил: «Любимые духи моей жены». Ваши любимые?

Продолжая всхлипывать, Лиля утвердительно кивала.

— Вот видите, а вы — «не знаю».

— Меня целый день дома не было.

— Так-так… Из-за чего же сыр-бор? То «Каменный цветок», то с бухты-барахты развод… Не может этого быть! Давайте-ка, Лилия Ивановна, спокойно разберемся.

Лиля приподняла плечи, несколько раз судорожно вздохнула, но с чего начать — не знала. Только теперь до нее дошло, что обвинять муза, в сущности, не в чем. Она молча теребила кружева на манжете, не смея поднять глаз.