Вот и команда младшего лейтенанта. Я должен продублировать ее, сказав вместо «взвод» «отделение», но неожиданно для себя говорю совершенно другое, вовсе не уставное:

— Сивков, Тельный, пошли! Все пошли!

Пойдут ли? Найдут ли в себе силы оторваться от земли? Нашли. Все нашли. И Пирогов, и Манукян, и Таджибаев.

Они вылезают из траншеи и вместе с 816-м, перевалившим через траншею между мной и Манукяном, атакуют противника.

Радостно кричу «Ура!», единым духом вырываюсь вперед, скорым шагом иду по следу гусеницы. Перестроившись в две маленькие колонны, ко мне сходится все отделение. Все идет, как на учении.

Почему молчат немецкие пулеметчики? 816-й грозно водит стволом вправо, влево, как бы отыскивая их в черной пелене, но те не подают голоса. Что за наваждение? Неужели подпускают ближе?

Под гусеницами танка начинают лопаться противопехотные мины, в лицо летят комья земли, снег. Но это все не страшно. Не наехал бы наш танк на непротраленную противотанковую. Тогда друзьям-танкистам придется невесело, а мы останемся без броневого прикрытия.

К нам кто-то бежит. Ага, это связной от командира взвода. Что за приказ несет?

— Кочерин, — кричит связной, — младший лейтенант приказал ускорить движение. Немцев в первой траншее нет...

Понятно! Гитлеровцы заблаговременно отвели свои войска во вторую и третью траншеи.

Но как сообщить об этом танкистам? Нужно обогнать танк.

Когда мне это удается, сигналю механику рукой, чтобы увеличил скорость.

Вот она, первая траншея вражеской обороны. Она вся исклевана снарядами и минами, снег на ее бруствере почернел, проволочные заграждения разбросаны взрывами, колючка наматывается на гусеницы танка и вместе с кольями ползет следом за машиной, уже переваливающей через траншею.

— Отделение, за мной!..

Мою команду внезапно заглушает серия мощных разрывов, в промежутках между ними слышится непрерывный стрекот десятков пулеметов. Туман и тот, кажется, становится теплым.

— В траншею, — успеваю крикнуть и первым прыгаю в пахнущую порохом щель.

Лежим вповалку, друг на друге. Фрицы отлично пристреляли свою первую траншею, сделали это, очевидно, загодя, с умыслом, и теперь кладут снаряды и мины точно, добавляя к ним ливни автоматных пуль.

Эх, погода, погода! Будь ты неладна! Как бы к месту была нам сейчас помощь летчиков.

Да что летчиков! Танкисты, артиллеристы и те, наверное, кусают себе локти, кляня этот туман.

Интересно, где 816-й? Стоит, наверное, в чистом поле, осыпаемый свинцом и сталью.

К нам по траншее, перепрыгивая через брошенное немцами снаряжение, приближается связной.

— Младший лейтенант сказал: как будет красная ракета, всем вперед, ко второй траншее.

Связной убегает. Я поднимаю отделение со дна траншеи и жестами приказываю рассредоточиться. Успеваю заметить: в глазах наших молодых страха не видно. Только Пирогов двигается, как манекен. На его лице — ни кровинки.

— По сигналу — красная ракета — всем в атаку. Приготовиться!

Иду по траншее вправо, к месту ее стыка с ходом сообщения. Вот оно, это место. Но ход сообщения завален ежами из колючей проволоки.

Артиллерийский и минометный огонь противника несколько ослабевает. Сейчас, наверное, будет подан сигнал атаки. Так и есть. Ракета взлетает в небо и вспыхивает бледно-розовым дрожащим пятном.

— Отделение, в атаку впере-ед!

Выбираюсь из траншеи первым. Слева и справа тоже вылезают. Пригибаясь, иду скорым шагом по следу танка. Его пока не видно, но уверен, что он должен быть тут, где-то рядом.

Гитлеровцы, кажется, только того и ждали. Они обрушивают на нас такой шквал огня, что едва успеваем откатиться назад и снова юркнуть в траншею.

Нахожу какую-то нору, устланную жердями, и ныряю туда. Ладно, фриц, колоти: мы малость погодим. Все равно у тебя не хватит духу целый день снарядами швыряться.

Кажется, кто-то к нам идет. Кто это? Ага, сам командир взвода. В правой руке пистолет, в левой граната, на шее автомат.

— Почему лежите, Кочерин? Вперед!..

— Дак, товарищ младший...

— Вперед! Броском вперед! Фриц бьет наугад. Он ведь тоже ни хрена не видит. Быстро уходите из-под обстрела!

А ведь он прав. Тебя, Кочерин, еще Иван Николаевич учил: «...уходи из-под обстрела».

Мне вдруг становится веселее от этой самой немудреной истины, начинаю соображать. Ведь немцы же ведут неприцельный огонь. Они бьют не по нам, а по своей первой траншее, зная, что в ней находимся мы.

— Отделение, выйти из траншеи. Броском вперед! Пирогов — за мной!

Командир взвода убеждается, что мы поднялись и бежит на правый фланг взвода. Там, наверное, дела обстоят не лучше.

Ползу по танковому следу, прижимаясь к земле так, что иногда задеваю ее каской. Выше по-прежнему фыркают осколки, о каску бьют комья земли. Метрах в пятидесяти от покинутой нами траншеи останавливаюсь передохнуть, оглядываюсь, чтобы убедиться: не отстал ли Пирогов?

И не увидел его. Не было моего новенького.

— Пирогов! — Окликаю его. — Пирогов!

Никто не отзывается. Осматриваюсь по сторонам: остальные ползут, как сказал бы Назаренко, на параллельных курсах. Не хватает только Пирогова.

Что делать? Возвращаться за ним? Меня не поймут остальные ребята. Чего доброго, подумают — струсил. Эх, Пирогов, Пирогов. Навязали тебя на мою шею!

Продолжаю продвигаться вперед. Разрывы вроде бы остаются позади. А что это темнеет впереди? Танк. Неужели 816-й? Точно, он.

Прячусь за его гусеницу, зову:

— Эй, танкисты?

— Чего тебе? Мы здесь, под танком...

— Вы чего сидите?

— А нам что, одним танком атаковать? Все стоят.

Из-под днища выползает лейтенант, командир экипажа.

— Какой приказ получил ты, Кочерин?

— Ползком сближаться с противником, а потом — броском в атаку.

— А мне сейчас приказ принесут. Башнер побежал к командиру взвода. У того радийная машина.

— Ну, будьте. Я пополз вперед.

— Давай, пехота. В случае чего знай: мы будем атаковать в направлении развалин дома за третьей траншеей.

— Помню. Но ведь его не видно все равно.

След гусеницы оборвался, и теперь ползти стало труднее. Энергичнее перебираю локтями и коленями, тычусь в снег лицом, чтобы малость охладить его, оглядываюсь. Вроде бы все мои живы, все ползут. Игнат тянет своего «дегтяря» на ремне.

Сколько еще ползти? Между первой и второй траншеями около полукилометра. А тут еще немцы убавляют прицел и опять начинают хлестать по нам. Неужели они что-либо видят?

Надо вставать и короткими перебежками прорываться к траншее.

— Сивков, Тельный! — кричу что есть мочи. — Короткими перебежками.

Вряд ли они услышали меня. Скорее догадались, что нужно делать, увидев, как я поднялся, пробежал метров двадцать и плюхнулся в снег.

Туман, кажется, редеет. Сквозь него просматриваются неясные фигурки атакующих солдат роты.

Мы бежим прямо, не петляя. Немецкие пулеметчики все-таки нас не видят. Иначе и мы давно бы заметили огоньки в амбразурах дзотов. А танкисты — подавно.

С каждой минутой мы все ближе и ближе к противнику. Теперь уже видны огоньки в амбразурах дзотов. Вокруг них начинают густо ложиться снаряды и мины. Значит, где-то в одной цепи с нами находятся и артиллеристы-корректировщики. Это, конечно, по их командам огневики открыли прицельный огонь. Теперь надо воспользоваться помощью артиллеристов и следом за разрывами своих снарядов смело атаковать противника.

Ждать команды Гусева или самому поднять отделение в атаку?

Слева слышится жиденькое «Ура!» измотанных длительным переползанием людей. Значит, соседний взвод атакует! Подхватываю этот воинственный клич, даю две-три короткие очереди по вражеской траншее и устремляюсь к ней. Мои не отстают. Молодцы, ребята!

Азарт боя захватывает еще сильнее, когда вижу трассы своих снарядов над головой. Это двинулись в атаку танки. Ну, держитесь, фрицы!

А они держатся. Да еще как! Через несколько Минут мы уже лежим в снегу и ковыряем рядом с собой лунки — жалкое подобие окопов. Нас встретили таким плотным огнем из абсолютно целехоньких дзотов, с пулеметных площадок и из выносных ячеек, что мы еле унесли ноги, теряя по пути убитых и раненых.